Григорий ХУБУЛАВА | Меж Харибдой и Сциллой

МЕЖ ХАРИБДОЙ И СЦИЛЛОЙ

Воля Божья на голову кары сыпет,
Не скрывайся, заплаканных глаз не прячь,
Убежавшим от Ирода в ночь, в Египет
Истребляемых первенцев слышен плач.

Слишком поздно бояться, роптать и злиться,
В небе месяц не движется, сев на мель,
А Мария, сидящая на ослице,
Робко смотрит в тряпичную колыбель.

Здесь не будет ни храма, ни свода правил,
Беззащитные перед своей судьбой,
Мы, как древние Иов, Иаков, Авель,
Обнажаемся, Господи, пред Тобой.

Потому что уже никуда не деться,
Потому что страдание впереди,
Что поделать, Мария, мы все — младенцы,
Обними, если можешь, прижми к груди.

И Мария глядит на дитя в тревоге,
Чтоб сынок поскорее сумел уснуть
Улыбнётся, вздыхает, сгибает ноги,
И даёт осторожно ребёнку грудь.

***

Хорошо ходить по пути Закона,
Зажигать светильник, читать Левит,
Если ты не из Ханаана и Вавилона,
Бог тебя ненавидящих истребит.

Каково смуглолицым друзьям Ваала?
Им дано ощутить неизбежный гнев,
Ведь немилость Господня на них упала,
И на небо не взглянешь, не побледнев.

Почему не пошлёшь им неволю, плети?
Для чего им гореть и тонуть в крови?
Боже Правый, а в чём виноваты дети?
Хоть одну их провинность мне назови.

Объясни мне, зачем Тебе их страданья?
Позабудь, помилуй и отпусти!
Кто они, недостойные оправданья?
Только наши пути — не Твои пути.

Отвернувшись от жизни, какую цену
Мы заплатим за то, чтобы жить опять?
Так хирургу, который узнал гангрену,
Всю конечность придётся тебе отнять.

Эта ночь на субботу черней, чем кофе.
Всех народов, колен принимая грех,
Беспощадный Закон на своей Голгофе
Распинался за них, за детей, за всех.

***

Джебрану Халилю Джебрану

Послушай, ничего нельзя успеть,
Не торопись заплакать на прощанье,
Ты, жажду утолив водой молчанья,
Однажды ночью научился петь.
Строка — нектар, бегущий по стволу,
Что от корней к листве стремится смело,
Ты в крепкий лук своё сгибаешь тело,
И выпускаешь в цель души стрелу.
Что эта песня сделала с тобой,
Измолотила и в муку смолола,
Чтоб хлеб испечь из мелкого помола,
Пропитанный мелодией живой.
В последний миг с ладони молока
Она тебя снимает, словно сливки,
Срывает, как созревшие оливки,
И собирает, как пыльцу с цветка.
И не найти нигде и ничего
Чудеснее, чем музыки объятья,
Когда любовь сияющее платье
Сошьёт из ткани сердца твоего.
Когда она, подобная ножу,
Разрежет осторожно жизни мякоть, —
Ты сбудешься…ну, что ты? — хватит плакать,
Я здесь, я никуда не ухожу.

***

Бывать с тобой наедине —
Восторг и ужас настоящий.
Огонь могучий и гудящий,
За что ты милостив ко мне?
За всех дерзаешь умереть,
Но можешь, не ища причину,
Как неглубокую морщину,
Всю тварь с лица земли стереть.
Нет! Ничего не говори!
Всё происходит слишком быстро,
Твоя мерцающая искра
Дрожит, сжигая изнутри.

***

Я не боюсь и всё-таки мне страшно.
А вдруг внезапно отвернёшься ты?
Погаснет вод сияющая яшма,
И дрогнет свет в объятьях темноты.

Услышав страх, ты нежно улыбнешься
И наклонишься бережно ко мне,
Руки не протянув, меня коснёшься
И растворишься в мирной тишине.

Отдавшийся сияющему чуду,
Я удивлюсь тому, что уцелел,
И в тот же самый миг тебя забуду,
Хоть знаю всё, что ты сказать хотел.

Была ли эта встреча? Неужели
Не выдумка? Не сказка прежних дней?
Играющий на золотой свирели,
Кем стал бы я без музыки твоей?

Проходит время, мне порою снится
Зеленый сад, где переплетены
Жасмин и роза, терн и медуница,
И камень на коленях у волны.

***

И мы одним не станем никогда,
Как две монеты, две колонны храма,
Как две струны, как скалы и вода,
Как ноты две, звучащие упрямо.
Две точки не сливаются в одно,
Лежащие на радиусе круга,
Зажги огонь, когда вокруг темно,
Огонь и тень приветствуют друг друга,
Соединяясь, не дано понять,
Ни облик свой, ни чистую природу,
Вдвоём мы можем только сохранять
И полноту, и радость и свободу,
И относится бережно к дарам,
Что нам даны, и вздрагивать тревожно,
Без колоннады не построить храм,
Без нот едва ли музыка возможна.

***

Оставь со мною тень, не дай её забыть,
Лишь крошечный фрагмент и маленький осколок,
Пока последний след торопится остыть,
И долгий день не стал неизмеримо долог.
Мы распадёмся вдруг, растаем я и ты,
И зарастёт молвой всё то, что было с нами,
Прошу тебя, избавь меня от пустоты,
Ведь лёгкий облик твой уже украла память.
Ничто и никогда не сможет заменить
Твою прямую речь в движении по кругу,
Оставь со мною тень, клянусь её хранить,
Как отпечаток твой, как верную подругу,
Молчанием зерна во вспаханной земле,
Мерцанием звезды на голом небосклоне,
Мельканием листвы на ледяном стекле,
Большим глотком воды, вместившимся в ладони.

***

Неаккуратен, весел и красив,
Посмотрит изумрудными глазами:
«Ты на кому, фисташка? На массив?» —
Что будет дальше, догадайтесь сами.

Безжалостен и справедлив до слёз,
Неистовым опасен обаяньем,
К таким, как он и приходил Христос,
И дух, сошедший огненным сияньем.

Такой пацан врага без соли съест,
Поскольку на разборках съел собаку,
Но только он простит, пойдёт на крест,
И первым поднимается в атаку.

Незваный брат, бродяга, прохиндей,
Он проповеди радостно кивает:
«Хлеб жизни… как у тётушки моей,—
Тот хачапури, что не засыхает».

***

mehr licht!

Goethe.

Тьма! О тьма! Я прошу: больше света,
Тень уже обнимает меня,
Подойди, посмотри же на это!
Поднеси хоть немного огня.
Это тихая музыка бьётся
С неба тёмного прямо в стекло,
Что свободной душе остаётся,
Если тело внезапно свело?
Если два мотылька прилетели,
Чтоб у края кровати присесть?
Умирающий бредит в постели,
Всё впервые увидев, как есть.

***

Ты хотел бы стоять у печи,
Где людей, как бумагу сжигали?
Это шоу на новом канале,
Ты смотрел? Ну и как? Не молчи.
Каково им до смерти идти,
Хоть повещаньем, хоть газованьем?
Помни: зрительским голосованьем
Никого невозможно спасти.
Расставаться с идеями фикс
Нужно так, чтобы сам не заметил,
Те, которым никто не ответил,
Шлют короткие письма за Стикс.
Научись этим дымом дышать,
Как бы ни было это неловко,
Но про выдумку и постановку
Пусть никто не посмеет сказать.
Научись и друзей научи,
День свиданья всеобщего близок.
«Сколько можно смотреть телевизор?
Что за ужасы? Переключи».

***

Засохший безобразный куст,
Изломанный, кривой и странный,
Всю ночь в пустыне бездыханной
Его суставов слышен хруст.

Смотри, Всевышний, это я,
И не дотянется до неба
Дрожит, искривлена нелепо,
Рука застывшая моя.

Но дуновение огня
Почувствую и замираю,
И загорюсь и не сгораю,
Едва коснёшься Ты меня.

***

Я люблю это всё: даже мой еженощный страх,
Как мелодию, что навязла у нас в зубах,
Это радио дня и прерывистый чуткий сон,
Колкий холод, который и тень изгоняет вон.
Бескорыстно люблю, вот вам честное слово, я
Много более занят вопросами бытия,
Чем самим бытием, бестолковый такой уклад
Заставляет меня всё чаще смотреть назад.
Там идёт сквозь пустыню один кочевой народ,
Солнце светит над ним, а луна ему смотрит в рот,
И погонщик кричит, и сбивается люд с пути,
Пусть дорога страшна, но намного страшней дойти…
Словно старец с котомками, женами и скотом,
Повторяю: «Явись нам… но только потом… потом…»

***

Ты можешь знать все «ни» и «не» и «но»,
Владеть размером и десятком строфик,
Поэзии не просто всё равно,
Ей даже, извините, как-то по фиг.

Ей мастерство угрюмое претит,
На зов она не отвечает мэтру,
И по двору широкому летит
Обёрткой, подчиняясь только ветру.

Злодейке почему-то наплевать
Кто там над ней воркует и колдует.
Сам посуди: кто может сочинять
То, что и так свободно существует?

Но бойся вашей встречи впереди,
Поэзия тебя не понимает,
Дырою образуется в груди
И до смерти дыханье выжимает.

***

Sphinx Cousin…

Charles Baudelaire.

За шторой неподвижно у окна
Кузина сфинксов и сестра горгулий
Проводит ночь спокойную одна
Задумчива, покуда все уснули.
Посмотрит сквозь холодное стекло
На мир пустой, припавший звездной пылью,
И вспомнит вдруг, вздыхая тяжело,
За эту шкуру отданные крылья.
А в комнате, как у неё внутри
Покой и свет присутствуют незримо,
И кажутся ночные фонари
Дрожащими следами серафима.
Глубок и чист её зелёный взгляд,
Как первый свиток жреческих законов,
И ей не шины во дворе шуршат,
А чешуя играющих драконов.
Мурлычет громко гордая она,
И городская светится пустыня,
А за окном воскресшая весна
Стоит, как обнажённая богиня.
Пустой графин сверкает на столе,
Лежит паркет дубовый под ногами,
И только время движется во мгле
Неотвратимо лёгкими шагами.
Сквозь вечный ужас голубей и крыс,
Когда заря над крышей встрепенётся,
Услышит кошка тихое: «Кис-кис»,
И нехотя, лениво обернётся.

***

Нарисую двор: деревья слева,
Справа — дом, калитка и фонарь,
Чёрная ворона — королева
Спит на нём, а по столбу ударь —
И взлетит… Да что ты, в самом деле?
Не стесняйся, — бей! — Сияет свет…
Ничего надёжнее пастели
Для пейзажей вымышленных нет.
Всё мгновенно в них и постоянно,
Плавно, хоть ложись и умирай,
А из чаши каменной фонтана
Льётся небо прямо через край.

***

Жизнь идёт чередой повторений,
Всё по списку в её словаре:
Мутноватая накипь сирени,
Солнце сонное в ржавом ведре.

Соответственно здешней погоде
О зиме говорят журавли,
И людское дыханье исходит
От пугающе серой земли.

А у чащи в разинутой пасти
Золотых высшей пробы не счесть,
Друг тревожный, не видевший счастья,
Приглядись, это счастье и есть.

***

Никому не навязываться никогда
И не ждать ответа.
Как же долго и тихо течёт вода…
Что сказать на это?
Стынет полночь плитой на моей груди,
Воздух перестужен,
Как ты нужен мне, Господи, ну, приди,
Ты мне очень нужен!
Я лежу, онемев и едва дыша,
Сердце помутнело,
Ложью собственной изъязвлена душа,
Самозванно тело.
Появись же, если вообще ты есть!
Что язык мой лепит…
Умолкаю, заметив: он точно здесь…
Тишина и трепет.

***

Остров есть в океане священный,
Там поющие песню измен
Рифмы древние, словно сирены,
Заберут очарованных в плен.
Не заметят несчастные гости,
Что не в силах соблазн побороть,
Как белеют широкие кости,
Как звучаньем становится плоть.
Я один, искушенье рассеяв,
Не забуду о доме в порту,
И пойду по стопам Одиссея,
Красоте предпочтя глухоту.
Совладав со смертельной угрозой,
Слышу птиц растревоженных гам,
Обращаюсь расчетливой прозой
К равнодушным коварным богам.
Слишком дорог осознанный выбор,
Солнце в воду ложится ничком,
Мне, по счастью, пока ни верлибр,
Ни гекзаметр ещё не знаком.
Но, послушайте, кто мы, и где мы?
Кто услышит потерянных нас?
Отголосок забытой поэмы
Всем течением правит сейчас.
И жестокой неведомой силой,
Что древнее свободы людской,
Я пройду Меж Харибдой и Сциллой, —
Между прежней и новой строкой.

Григорий Хубулава