Соломон Воложин | Фантасмагория

Амнуэль: Я его [Михалкова] спросил, вы хотите жить в нормальной стране или в великой. Никита, ни минуты не думая, автоматически сразу ответил: в великой. Вот до тех пор, пока небольшая команда части нашего общества отвечает, что они хотят жить в великой стране, а не в нормальной, то выхода нет никакого.
Телепередача «Время покажет».
10.06.2019.

Я не знаю, читая поэму «Дети мои» (2018) Яхиной, что со мной. Не думал, что я падок на сказки. Может, дело в языке? Или больше в другом – в чудности описываемого. – Почти всё дано с точки зрения персонажа, Баха. А он – странный, мягко говоря. Романтик. То есть лишенец. Почти урод с прекрасной душой. И как-то едва ли не непрерывно читатель оказывается лицезреющим разные изменённые психические состояния этого персонажа. И всё время как бы ахаешь от неожиданной деформации действительности.

Я только один поворот сюжета угадал: что белогвардейцы изнасилуют его Клару и так получится ей родить, наконец, ребёнка.

И как-то принимаешь все аномалии и нереальности, в какие авторесса ни кидает своих персонажей. Как ребёнок принимает в сказке всё.

Впрочем, я решил начинать писать свой отчёт о чтении, когда что-то утомился это терпеть. Предлагалось в этом месте поверить, что мыслимо не дать умереть младенцу: Клара после родов умерла, а Бах, ходил по ночам по льду через Волгу в спящее селение немецких колонистов и тайком у коз надаивал молока и скармливал его малышке, обмакивая в молоко уголок своей рубашки.

У меня вошло в привычку начинать отчёт о чтении с самого начала чтения.

Дело во мне и в нынешних авторах.

Нынешние авторы, по-моему, плохие в большинстве. Не удовлетворяют моему эстетическому экстремизму.

Из-за этого экстремизма я вынужден его в каждой статье описывать, вдруг меня читает новый читатель.

Я не считаю вещь художественной, если не нахожу в ней следов подсознательного идеала автора. (Муть – подсознательный идеал – ну так потому я и экстремист.) Я думаю, что умею такой след почуять. Это или необычайность или противоречивость. Выражающие нецитируемый художественный смысл. А я, мол, умею с большой вероятностью верно угадать содержание этого художественного смысла (подсознательного идеала автора).

Из-за редкости наличия таких следов у нынешних авторов я и стал отчитываться о чтении с самого начала чтения. Ибо так преодолеваю скуку от предчувствия, что таких следов нет (один резон), другой – у меня этак автоматически получается развенчивающая автора статья (автор-то, да и многие, не считают, что вещь нехудожественна). Я же тихо надеюсь, что на своём примере восприятия воспитываю вкус и – чем чёрт не шутит – вдруг не дадут премию нехудожественной «по-моему» вещи.

Так Яхина меня так оглоушила неожиданностями, что мне долго было не до отчёта перед вами, читатель. Вот Бах ходит после работы (он учитель) по окрестностям так, словно смотр живым существам учиняет. Вот он в грозу выходит в степь, чтоб насладиться стихией. Вот его привели к какому-то хуторянину-Гаргантюа (тот хочет, чтоб Бах в каникулы учил его дочь). Вот оказывается, что учить надо через ширму (чтоб девица не стала сосудом греха от общения с мужчиной). Вот возмущённый этим и удирающий Бах попадает в овраг-не-овраг в болото-не-болото. Вот, поражённый местью природы, он соглашается учить через ширму.

Аж не предугадываешь, что любовь всё-таки свершится.

Хутор на гористом правом берегу Волги не известен колонистам на левом берегу, в Гнадентале. На хуторе каким-то образом живут так, словно не грянет вот-вот Первая мировая война. Отправку Клары в Германию из-за того с такой глобальностью не связываешь. Что Бах влюбился в Клару по голосу – описано, как всегда, с его точки зрения. Но и Клара в него влюбилась по голосу, оказалось: она удрала с поезда и приехала к Баху жить. Так она-то оказалась красавицей. Но вот невзрачность Баха Клару от него не отвратила. Как в «Аленьком цветочке». – Ну сказка и всё тут. И ведёшь себя, как дитё, рот открывши слушающее.

Смею покуситься на угадку (чтоб не заскучать в чтении всё же сказки).

Баха поймали на краже молока и привели к парторгу, новичку тут, Гофману. А тот идейный. Понимает, что людей надо – менять! То есть такой же (горбун он и все ж тут – против изменения, то есть против него) лишенец, хоть и при власти. Потенциальный лишенец. Залетают оба. Они с Бахом сойдутся.

Хм. Угадал. – Это не очень хорошо.

А сказка длится. Молоко Бах зарабатывает у Гофмана записыванием (он голоса лишился от посещения белогвардейцев) своеобразия гнадентальцев. И Гофман не поинтересовался, кому молоко… И почему Бах не говорит… Клару Бах так и не похоронил, и она лежит в леднике… Бах думает, что девочка различает его мысленные с нею разговоры…

И идут, и идут подробные письменные отчёты Баха любознательному Гофману и это скучно читать.

«Отказ от себя удивительным образом давал силы, делал жизнь богаче и ярче. Разве мог Бах когда-нибудь представить, что будет столь складно писать? Что создаст гнадентальские хроники?»

Неужели сказочность пропадёт? Пока она есть. В кругозоре читателя нет никого, кроме Гофмана, Баха и малышки. Нет других людей и всё.

Вообще-то у Яхиной, по-моему, промах. Писания Баха – гимн традиционализму, а Гофман – прогрессист. Почему ему интересно читать о традициях? Он только религию отрицает.

Или тут самый перец романа? Актуальность. Теперешней-то России как быть: в традиционализм тянуть или в прогрессизм-глобализм? Который пока американизированный. А потом, наверно, станет китаизированным.

М! Какой кошмар! Волга пошла. Бах у Гофмана. Что будет? – Вот тут я уже не берусь угадывать.

Молодец Яхина! Я только что не дрожу.

Даже если Бах и перебежит по льдинам, как он достанет молока завтра-послезавтра? И ведь про существование хутора в горах другого берега в Гнадентале – так уж устроено в мире Яхиной – никто не знает…

Тут впервые мелькнули в повествовании люди, ужаснувшиеся Баху, пошедшему через Волгу по двинувшемуся льду.

Наивный я читатель! Конечно, Баху удалось перебежать на правый берег, ведь я на половине книги.

А Гофман дал с бутылью молока задние Баху облечь общественный прогресс в сказку для взрослых, раз они, как дети, мечтающие о счастье. Но «никогда он не будет писать сказок». – Яхина всё-таки знала, что делала.

Сказочность оставалась в том, что девочка не кричала, оставляемая одна на многие часы. И что Бах одержим был писанием, как и всегда это с ним бывало. И что при этом никогда не заболевал. Ну и насколько дней может хватить молока?

Но Клару он, наконец, похоронил (в леднике держал). Эта фантасмагория кончилась.

А что будет дальше, я не могу представить. Как было в большей части пока прочтённого текста.

Яхина молодец.

А сказка продолжается. – Оказывается, Бах всю зиму копил молоко. Замораживал. Но, главное, он, вот, попробовал скормить младенцу разжёванную сухарную корку. Не вышло. Но, угадываю, выйдет.

Не угадал. Бах решил писать сказку.

Вот теперь-то станет скучно: её читать. Тем более что образ писания поневоле – банальный: образ подневольности жизни приверженцам традиционализма при советской власти.

И вот интересно: будет поневоле написанная сказка отличаться от собственно сказки-романа этого, написанного не подневольно?

«Был некогда край изумрудных лугов и золотых пшеничных полей, населенный добрыми пастухами и мирными хлебопашцами, – цветущая земля, чью красоту не уставали воспевать художники и поэты».

Так начинается подневольное. А как начиналось вольное?

«Волга разделяла мир надвое.

Левый берег был низкий и желтый, стелился плоско, переходил в степь, из-за которой каждое утро вставало солнце. Земля здесь была горька на вкус и изрыта сусликами, травы – густы и высоки, а деревья – приземисты и редки. Убегали за горизонт поля и бахчи, пестрые, как башкирское одеяло. Вдоль кромки воды лепились деревни. Из степи веяло горячим и пряным – туркменской пустыней и соленым Каспием».

Да. Разительное отличие. Подневольное – приторно сладкое.

А тем не менее, у меня, слезливого старика, захотели намокнуть глаза, когда оказалось, что сказка – про Клару и него, учителя, любящих друг друга. Только в качестве злой силы, загнавшей их в реальности в заключение на никому не известном хуторе, выступила не косность гнадентальцев, не принявших Клару, раз у неё нет паспорта, а злой король-отец Девы – за отказ её выйти замуж за принца из соседней державы он заключил её в башню своего дворца а учителя выслал из страны.

Я же, признаюсь, хотел было начать свой отчёт о чтении гораздо раньше, чем начал. – От восторга из-за умения писательницы самой получать удовольствие от каждого предложения книги и читателя заставлять переживать такое же удовольствие от сочности изображения всего, хорошего или плохого.

Ну есть такая функция у любого произведения любого искусства всех времён и народов – выражать радость жизни. Содержание при этом не имеет значения. Ибо жизнь – это такая ценность, вневременная, без которой нет никаких других ценностей, исторически обусловленных.

Здесь это обеспечивалось просто – показом всего с точки зрения Баха, поэта по натуре.

Пока было только одно показано не с его точки зрения: посещение Сталиным умирающего Ленина – с точки зрения дежурной медсестры и с точки зрения Сталина – в связи с созданием Сталиным якобы автономной республики немцев Поволжья 6 января 1924 года. Якобы…

Не будет ли доведено до исчезновения этой автономии 28 августа 1941 года, а вся сочность романа дана не для подчёркивания ли иллюзорности существования всего материального? И тогда б роман оказался движимым подсознательным идеалом благого для всех индивидуалистов существования в каком-то идеальном сверхбудущем.

(Вспоминается античная притча о строгании палочки вплоть до её исчезновения, при этом идея палочки остаётся навеки.)

Один из вариантов подобного сверхбудущего предлагает христианство и, наверно, ещё несколько религий спасения души.

В этой связи качество сказки, создаваемой подневольно, становится не актуальным.

«…теперь же, сочиняя то, чего никогда не было, наоборот, естество его будто наполнялось: откуда-то приходили и сюжет, и герои, и яркие картины, полные мельчайших деталей, и нужные слова».

Хм. Хочу угадать: Бах столкнётся с цензурой Гофмана. Баха же заносит всегда…

Хм. Ошибся. Не время, наверно, наступить плохому. Всё пошло на лад и в Гнедентале.

И вдруг – справка (выпадение из сказки):

«Всего за весну одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года в Гнаденталь вернется одиннадцать семей».

Смотрите, какой восторг читать, как Анна, – так мысленно назвал девочку Бах, – учится у птиц издавать звуки (Бах-то бессловесный), и Яхина перечисляет вместе с видом пения и самих птиц: варакушка, журавль, гаичка, жаворонки, зарянки, рябинники, ремез, жель, дятел. – Я знаю только журавля и дятла.

И только в сказке возможно одному без языка и уходя в Гнаденталь на часы и часы (что больше не описывается) выращивать ребёнка и чтоб никаких ушибов, уколов и болезней. Но страх Баха за неё так ощутимей. От ежестрочного невероятия читаешь без скуки.

И мелькают времена года.

«Рядом с немым Бахом девочка росла бессловесной. Ей минул год, затем два; она произносила множество звуков – свистела, гудела, мычала, выла, цыкала языком и трещала, шлепала губами, фырчала, стонала, крякала – прилежно повторяла все, чему научили ее ветер, лес и река, птицы и насекомые; мастерски подражала и заливистой соловьиной трели, и стрекотанию белки, и шелесту волжских волн, и треску ледяной корки на февральском сугробе. Но – не говорила».

Фантасмагория.

И надо верить, что до Баха не доходит, что надо ж её к говорящим людям пристраивать. Он-де с залётами.

Похоже, что Яхина не понимает перегиба своей сказки: человек без речи не получится. Останется животным, маугли.

Нич-чего себе! Бах от непонимания, на кого похожа Анче, побрился и увидел, что она похожа на него!

С 14-й главы сменилась точка зрения с баховской на гофманскую. Неужели прекратится сказочность? Нет, наверно. Гофман одержимый.

«Гофман хотел изменить мир».

И найденная в Гнадентале повсеместная разруха была ему по сердцу. Неужели начнётся сказка о созидании? Не созидание новой страны за счёт села, как было в СССР, а созидание села… Значит, Гофман будет расстрелян как враг народа. Сделать хутор отца Клары неизвестным никому и не посещаемым ещё можно – сказка. А вот целое село – рука не поднимется у авторессы.

Сказочность Гофмана – в неумении изъясняться письменно. Обратно Баху. Наверно, на этом они сойдутся.

Так и есть. Гофман политически выправляет сказки Баха, подписывает их Гобах и шлёт в газету «Wolga Kurier», вешал экземпляр газеты на карагач в центре Гнаденталя, один из селян читал вслух, остальные слушали и поражались таланту автора. Бах теперь из-за этого писал сказки. И всё это опять какая-то удивительная сказка.

Надо же, Яхина: так уметь всё осказочить!

И сказки начали… сбываться… Не буквально, образно.

«Писал про гномов, кующих золото аккурат под хлебными полями, так что часть того золота брызжет из-под земли и оборачивается пшеницей и рожью, – и колосья на гнадентальских нивах золотились щедро, как никогда…».

И о НЭПе нет ни намёка. Колхоз в Гнадентале с самого начала советский власти.

Неужели Яхина – тот редкий теперь человек, который признаёт неувядаемую ценность пусть и неверным, силовым путём, но порыва народа к коммунизму? Как в песне, в 20-х годах и сочинённой: сказку сделать былью… – А у Яхиной и силового-то нет… Пока. После разорения гражданской войны, считай, неизбежной для начала нового мира.

Неужели эта (подразумевающаяся) самодеятельность гнадентальцев есть предложение альтернативы путинизму, тихо и под разговоры о поддержке малого бизнеса, делающему упор на крупный и государственный бизнес?

Идёт яхинский 1925-й год. Я на середине книги.

Цветистость речи пышет. – Насмешка, что ли над страной вечного дефицита, как называли Советский Союз? В виде насмешки над своим поэтом Бахом, явно думающим, что его сказки делают быль. То есть Яхина за прозу и против поэзии? Через наоборот! Что и характерно для художественного произведения!

Стало аж скучно читать про сельскохозяйственное изобилие в Гнадентале.

Не слишком ли заковыристо?.. Бах созрел отдать Анче в ясли. Повёз её в ялике через Волгу. А та прыгнула в реку.

И следующая глава о чём-то не касающемся Гнаденталя.

Ну Бах Анче спасёт, наверно, судя по тому, что я чуть перевалил за середину книги. Не дрожится, как когда Бах перебегал Волгу по тронувшимся льдинам.

Опять Сталин. «Сбежал» от всех, следуя в литерном поезде. Ему надо подумать.

Наверно, начинать коллективизацию надумал. Начало горя селян.

Гос-споди! Неужели паровозная переправа через Волгу пересечётся с тонущей Анче?

Нет.

Но сказочность продолжается: Сталин чувствует себя среди немцев, как Гулливер среди лилипутов. Хоть ты тресни – не объяснить такого…

А перед этим машинисту паровоза показалось, что расстояние между рельсами вдруг сузилось.

О том, что забыто, что литерный мешает же проезду поезда с Урала, я и упоминать боюсь – это явно от писательской неаккуратности. Увлеклась Яхина придумкой, что Сталин пошёл на экскурсию по Покровску, столице Немецкой республики.

Сталин, между прочим, именуется он. И авторское насмешничество над униженностью всех и вся доходит до сказочного масштаба.

Опупеть. Не выдержав мелочности всего, он полетел на самолёте.

Восхититься, что ли, раскованностью Яхиной. Что сфантазируется, то и пишет. – Свобода!

Сделала Сталина поэтом в душе. То есть тоже залетающим… И по-новому влюбившемуся в страну.

То есть она – против залётов?

Жертвой этого неожиданного крюка Сталина в Немецкую республику стало распоряжение прекратить выпуск маломощных тракторов тамошнего производства.

Зачем эта глава? Я не понимаю. Прежнее появление Сталина хотя бы приписывает ему идею отказаться от ленинской идеи о необходимости Мировой Революции (понимай: иначе социализм надо будет строить одним и долго). Так что: этот в Немецкой республике сказочный замеченный им его собственный гигантизм надо понимать как образ решения – обратного ленинскому – строить социализм быстро?

То есть вся сказочность Яхиной – это через наоборот против быстроты, навязанности величия (а как иначе понимать, чем не величие? Раз новое общество будет!). То есть – если актуализировать – книга против курса Путина, дескать Россия может быть или великой, или не быть.

Тогда понятна сила вдохновения Яхиной использовать сказочность во всём.

Не для того ли и онемение Баха и отсюда животность Анче? Нельзя, мол, будет взять животное и – раз! – сделать человека. Как нельзя оказалось (факт) в гуманитарно отсталой стране построить коммунизм и как нельзя из нецивилизованной России сделать цивилизованную. То есть впереди трагедия Анче.

И, наконец, к Баху. Ну спас он дочку. И вернулся на хутор.

Вот, для чего был этот бросок Анче за борт. – Оставить Анче в животном состоянии при некотором реализме: Бах, мол, хоть попробовал отдать её в ясли – неудачно.

Так. Я заметил, что интерес Баха к тому, как сбываются в обществе его сказки, заставил Яхину отойти от показа всего с точки зрения Баха. А начались несчастья.

«Пусть оканчивались сказки торжеством сирых и угнетенных, но как бесчеловечно суровы были они при этом к проигравшим и побежденным, какой ценой доставалась героям их победа! Почему же раньше Бах этого не замечал?»

Вот, мол, что значит не органическое развитие, а активизм!

А ведь Яхина написала скрытую сатиру на залётность России. То есть не подсознательным идеалом (идеалом органического развития, эволюции, а не революции) движима она. Путинская стабильность ею понимается как маска, а радикальный курс на величие России – суть. (Вон, по оружию уже на десяток лет обогнала Запад.) Яхина б хотела, наверно, как и иные либералы, чтоб Россия распалась или, по крайней мере, подпала под влияние США и стала третьеразрядной полуколониальной страной. То есть, как и всякая сатира, эта не может быть мною признана художественной. Ибо рождена от знаемого (либерального) идеала, широко распространённого среди интеллигенции.

Беды, постигшие Гнаденталь, так же сказочно велики, как и всё тут.

Бах стал писать не сказки, а отрывки о счастливом. – Шиш. Началось в стране изъятие излишков хлеба. Покушения на Гофмана. – Объективные. Почти телеграфный стиль – за реальностью, сказочный – за счастливыми отрывками благих писаний Баха.

Если это продлится – мне наскучит читать.

От злобы или чего Яхина, по-моему, прокол допустила:

«С сентября по декабрь сотрудниками ГПУ раскрыто было в Гнадентале девятнадцать случаев укрывания зерна…».

Она забыла, что в Гнадентале колхоз. Какое могло быть укрывание зерна? – Или я чего-то не понимаю…

Гофман перестал от Баха принимать его писания. Судя по нескончаемости отрывков о благе, Бах продолжал их писать. Каким образом поддерживает жизнь, свою и девочки, при этом – не понятно: сказка.

Потом Бах перестал сказки-отрывки писать. Сочинял и читал мысленно на правом берегу Волги для левого. – Ничто не сбывалось.

Так. Бунт. Гнадентальцы жгут всё бумажное: учёт и агитацию. Хотят сжечь, наверно, Гофмана, запершегося в кирхе. – Всё опять пишется с точки зрения Баха.

Убили пионеров: одного, другого, третьего. Вышел голым из кирхи Гофман. Его загнали в Волгу, и он утонул.

Бах уплыл на свой правый берег, зная, что никогда не пустит Анче к людям.

М! Хоть плач. Бах прибрался в хуторе (подробности, как всегда) и ушёл с пятилетней Анче в… Германию.

Дальше не понял. Их хутор же на правом берегу. – Зачем ему переплывать Волгу? – В Покровск, что на левом берегу?

Так. В Саратов. Так. Чуть не попали под пароход. – Боже! Сколько же будет приключений? И что: это будет не скучно?

И потекла сказка, глазами Анче наблюдаемая.

Смеюсь: Бах же немой, в Саратове первый раз. Анче бессловесная. – Нет. Всё равно: «предстояло идти к вокзалу».

Он привязал дочку верёвкой к поясу.

Всё – неожиданно и дивно.

С ума сойти! Бах у вокзала принялся торговать взятыми с хутора кружевами служанки Клары. Не умея говорить! И даже по-русски понимать! И не зная цены ни кружев, ни железнодорожного билета в Москву. – Не продал и подумал, вдруг кассир железнодорожной кассы будет женщиной, любящей кружева. – Восторг! – Кассирша подняла крик. Пришлось удирать.

Интересно, а если б она согласилась взять кружево, как бы он дал ей знать, что ему нужно в Москву?

Нет, ну я решительно не представляю, как ему, Баху, быть. А Яхиной можно, позавидовать: такую богатую сюрпризами ситуацию придумать!.. (Не известно ж, где и чему учился Бах когда-то и что он вообще знает, кроме немецкой классической литературы.)

А кушать им, получается по повествованию, не надо – вот уж сколько – чего? – дней…

Так. Бах решил сесть в поезд без билета, может, проводница окажется любящей кружево. Примостился кушать. Так. Анче стала кричать от усталости. Пришлось удирать из вокзала. Выбежал на рельсы. – Пожалуй, в товарняк залезет…

Опа! Он решил, что большой мир не для Анче, и надо вернуться на хутор. (Сказочность незаметно пропала.)

Интересно, а можно на ялике выгрести против течения (ялик он спрятал)? Или в сказке – можно…

Оп-па! Кто пришёл на их хутор. Не фига себе. Годами никто не приходил, а как только они отлучились на двое суток, так и готово. – Не соскучишься с этой Яхиной.

«Он завел Анче в дом. Велел вымести грязь и разложить вещи».

Как это можно немому? Или Анче по губам читает? Почему это не оговорено?

Те, кто устроили набег на хутор, отсутствовали. Бах забаррикадировался.

Судя по следам, приходили ночью. И следующей ночью тоже. – Дети? Хулиганы?

Нет жизни на белом свете.

Поймал хулигана сетью. Киргизский мальчик. Пренаглый. Как поступить? – Освободил. А на дворе дождь.

Я знаю! Приручённый мальчик научит Анче говорить!

Три дня шёл дождь.

Впечатление такое, как при чтении про Робинзона Крузо: сплошная новизна. Но там – экзотическое положение, необитаемый остров. А тут – необитаемый хутор. В смысле, никем вообще-то не посещаемый. Вот – Пятница появился.

Воплощение шкоды и сквернословия этот Васька.

Так. А откуда может быть известно (если тут всё ещё повествователь находится в области сознания Баха), что Васька ругается и по-русски, и по-татарски, и по-чувашски, и по-башкирски? Бах, я понял, только по-немецки умел говорить, когда был в голосе.

Во. Перевоспитывается парень помаленьку.

Васька чуток до музыки и стихов из граммофона.

Масса сделанных работ по хозяйству перечислена. А главного нет – когда же Анче заговорит?

Вот резину тянет… Чему только Васька её ни научил…

О. Наконец.

Ого, ему нравится её учить говорить.

О-пу-петь… Он придумал ей имя Авиация, но Бах, возмущённо тряся его, заставил (тот понял) произнести все женские имена, пока он не сказал Анна. И тогда отпустил.

Весело читать такую выдумку.

Заносит Яхину однако. Зачем Бах не хотел, чтоб Васька девочку учил говорить? Зачем оказался понимающим на русском языке угрозу Васьки рассказать соседним деревням, что он дочку на немоту обрекает?

М! Ушёл Васька весной… Так и не научив Анче говорить.

Да… Тоска.

Анче удирала, а Бах бежал за нею. И счастлив был нести её обратно. А раз она удрала без него. – Месть судьбы за то, что он захотел, чтоб Анче была только с ним, пусть и немая.

Но она вернулась.

Хм. Мне что: приятно вот так, кратко, пересказывать роман? – Явно! Хм. Странное занятие. Словно я в детство впал. Ух, как меня заслушивались пацаны…

И стала Анче беспрепятственно удирать и возвращаться.

Так. А сказочность есть в этом или нет? – Что-то я сомневаюсь.

И вот вернулся Вася. И Анче произнесла его имя.

Они ещё и влюбятся друг в друга… через сколько там лет.

Нет, я себя не узнаю: я себя чувствую счастливым от чтения, как в молодости. Я ж жил чужой жизнью, пока читал. Эта Яхина из меня верёвки вьёт. До слёз, наверно, доведёт.

Граммофон, по-моему, Ваську на хутор вернул. Он пришёл с пластинками.

Так. Или Яхину опять занесло, или надо понимать, что на учителя Бах выучился в каком-то университете, раз он «обомлел, различив в одной из нещадно перевранных [Васькой] мелодий арию Мефистофеля из “Фауста”».

У Васьки ещё одна страсть обнаружилась – к старинным вещам из сундука служанки Тильды.

А я ещё один ляп заметил:

«Начал было водить их вечерами на обрыв – любоваться закатами. Подумалось: вдруг вечная красота Волги тронет их сердца и напитает спокойствием?»

Но с высокого западного берега видны над Волгой не закаты, а восходы.

Вообще идиллия что-то затянулась.

А. Вот, наконец. Бах знал русский на бытовом уровне.

И совершенно неуместен исторический взгляд на страну. Ведь хутор-то безлюдный. Бах ничего не знает. С какой стати ввергается тут автор и рассказывает про страну голосом летописца?

Вот Васька и влюблён. А Анче нет.

Хм. Ей 10 (но выглядит она на 13), а ему сколько? – 14 лет.

Опа. Приплыл агитатор и сманил детей в детский дом – учиться.

И опять Сталин. Биллиардист.

Вот интересно, зачем Яхиной такая подробность описания игры в биллиард? Сказочность, да, требует подробности – для убедительности, что сказка – быль. А тут зачем? – В прежних появлениях Сталина акцентированная материальность оттеняла духовность его стратегических решений: отказ от Мировой Революции и рывок-гигантизм в строительстве социализма (каким Сталин социализм понимал – техническая модернизация {что совсем не социализм, между нами говоря}). В первом случае была провозглашена Немецкая республика, во втором – решено прекратить выпуск в ней тракторов «Карлик». – А что теперь?

Ну Сталин представил, что играет с Гитлером. – Символ хода будущей войны? – Слабо, писательница!

Или игру воображения увлекающихся людей она описывает? – Нет. Конец коренизации в Немецкой республике и введение преподавания русского языка. – Вот и всё.

Лишнее доказательство, что книга делалась сознанием, без подсознательного идеала. Яркие подробности – просто украшение.

Я протрезвел от очарования сочностью письма. Это мастер, а не художник.

Пришло в голову, что, может, она всегда сочно пишет. Я открыл другую вещь:

«Зулейха открывает глаза. Темно, как в погребе. Сонно вздыхают за тонкой занавеской гуси. Месячный жеребенок шлепает губами, ища материнское вымя. За окошком у изголовья – глухой стон январской метели».

Точно. Сколько я гусей ни видел, я не слышал их дыхания, а тут слышно. Или стон январской метели… – Ветер в щелях окна шумит? Так что это за окно? Через щель же выдует тепло! – Утрировано и там.

Вот и тут: идёт Бах по детскому дому, а как невидимка. Сказка. Чтоб шёл посторонний человек по заведению совершенно беспрепятственно. Если, подумалось, Льва Толстого читаешь, то видишь, слышишь и обоняешь всё-всё, да ещё и все мысли и чувства персонажа перед тобой, словно это ты сам, то у Яхиной, наоборот, уши Баха, например. воспринимают не окружающее, а какой-то ветер смятения своей души и ничего более не слышно. – Так он шёл-искал этот детский дом.

А вот идёт по нему:

«Бах пошел по этому смеющемуся дому, заглядывая в каждую дверь и выискивая глазами Анче. Видел спальню с рядами одинаково застеленных узких кроваток, где дошколята свистели и пели частушки. Видел столовую с рядами одинаковых жестяных плошек на столах, где ребята постарше играли на гармонике и разучивали пионерские марши. Видел библиотеку с уходящими под потолок стеллажами, полными книг. Видел прачечную с огромной чугунной ванной и кипящими бельевыми чанами».

Звуков почти нет, запахов совсем нет. Люди – общей массой: дошколята, ребята постарше. – Чиканутый.

А вообще, я чуть не плачу (взяла меня опять Яхина в своё управление). Ушёл из детского дома Бах, никем не замеченный, потому что все там, и Анче и Васька, счастливые непрерывно, и он им больше не нужен.

У них там были бутафорские яблоки в репетируемой пьесе, так он им завтра привезёт настоящих… – М!

Атас! Они играют первую сказку Баха. Ну да, сказки ж были стараниями Гофмана напечатаны.

Ну всё, я почти плачу (как тайно для всех и самой себе Анче держит руку отца – любит его очень). Это Бах стал приходить по воскресеньям.

И чем плохим это всё кончится? А? – Должно ж кончиться? И – плохим?

Пока – хорошим: у него пропал страх.

Он, понимай, в него поселился с тех пор, как односельчане не приняли Клару. А все, теперь, «чего-то боялись, все убегали от чего-то».

37-й год наступил, что ли?

Дети тоже не боялись.

Но пошло описание… некончающегося ноября… Буквально! Зимой, весной и летом… – Морок какой-то.

А Бах жил ничего этого не замечая.

«И что было странно, очень странно, – яблоки в амбаре не кончались».

У наивного меня мороз по спине побежал.

«Вопреки математике и здравому смыслу яблоки в амбаре были бесконечны, оставаясь при этом свежими, словно только вчера сорванными с ветки».

Чего это образ? Незлой, в общем, природы, не обращающей внимания на людские дела?

«Баха мало заботила природа этого феномена. Единственное, что слегка смущало, – ощущение выпадения из времени».

Не сказка, а мистика…

«Не могла помочь и Волга: ее усталые воды, так и не обернувшиеся льдом, загустели от рыбьей чешуи, текли вдоль берегов растерянно и печально; сама рыба куда-то делась, а чешуя осталась – в сильный ветер поднималась со дна, превращая реку в подобие искрящегося киселя».

Как я люблю мистику…

«И он нашел выход: отмерять время ростом детей».

Это образ старческого безразличия ко всему, что ли? Всё трын-трава. Бессмысленность жизни человеческой для индивидуалиста. Ницшеанское иномирие?

«Едва приметные бугорки грудей под бязевой рубахой – у Анче. Едва приметная темнота над верхней губой – у Васьки».

И… Чтоб хутор дожил до того времени, когда дети состарятся и захотят на него вернуться, чтоб повспоминать, Бах стал его обновлять от разрухи. – Вот мне и ницшеанство.

Представляете, читатель, какой фейерверк перечислений я не цитирую?

Бах вспомнил Гофмана. Все его нововведения в Гнадентале работали.

Хо. Бах хочет на хуторе устроить детский дом!

Всё Остаётся Людям!!!

Выбил на надгробном камне Клары имя и годы жизни.

Умирать собрался, что ли?

И – опять Сталин. Что этот поэт теперь учудит?

Выругаться хочется…

Но какая роскошь описания роскоши дачи… Я представляю, КАК Яхина ненавидит Сталина. Он нигде Сталиным не назван. – Тоже ненависть.

Поэтизм – сцена кормления карпов в пруду – расцвечивает («рвение должно быть вознаграждено») назначение Ежова наркомом внутренних дел. И есть немецкая ветвь репрессий.

Ё-моё! Неужели Баха заметут?!? – Точно. Вот оно – неминуемое плохое под конец книги.

Это колоссально, если так будет. Немого отшельника! Как представителя «агентуры германской разведки».

Такое можно счесть рождённым в подсознании автора! И с этого, наверно, и начался замысел романа. И я теперь не имею права назвать эту вещь нехудожественной. Раз есть такая неожиданнейшая деталь в тексте.

Уф. Аж от сердца отлегло. Так нравилось читать… Теперь и сердце, и ум в согласии.

Как на Баха могут выйти? – Тот переписчик неграмотных, сманивший Анче и Ваську в интернат, был же забросан Бахом камнями. Двумя. – Всё.

Впрочем, это пока моя угадка.

Дерущиеся за пирожки карпы – чудный образ энкавэдэшников, конкурирующих друг с другом, кто больше погубит людей.

И поворотным моментом для обращения Яхиной к Сталину явилось решение им вот тут и сейчас прекратить репрессии. Образ – самого расторопного в хапании пирожков карпа Сталин велел повару зажарить. – Красиво, но это меня не воодушевляет: это от сознания – сознательное украшательство, вдохновляемое ненавистью. К… Путину, ведущему страну опять к величию.

Ненависть заставила Яхину кончить главу о Сталине вообще феерически. Открытием для этого поэта теперь оказался… личный страх.

Он остановил машину, везшую его к самолёту. Он заметил внизу у моря собаку. А с ним был зажаренный карп. Он пошёл им кормить того пса. Там оказалась целая свора бродячих псов. На всех карпа не хватило. Один пёс хотел наброситься на него самого. Кто-то из охраны пса подстрелил. Остальные расстреляли остальных. И Сталин, уяснив свой метафизический страх, велел: 1) проверить первого стрелявшего (он же мог попасть в него) и 2) вернуться на дачу.

Ну что? Я угадал. Замели Баха.

Ладно. Остаётся определить, какого же типа идеал блеснул в подсознании Яхиной и заставил сознание развернуть всё, как в том знаменитом сне, описанном во многих книгах… Как по шее спящего ударила спинка вдруг распавшейся кровати, а он, проснувшись, помнил длиннейший сон своего участия в Великой Французской революции, – участия, оборвавшегося на одном из её этапов его гильотинированием.

Я думаю, что типом идеала Яхиной является мещанская маленькая жизнь без никакого величия. Сочность и подробность описания всего-всего выражает этот идеал осознанно и образно. И идеал этот пропитал её всю, до подсознания включительно.

Я же верен своему принципу, и, раз есть хоть один текстовый след подсознательного идеала, я не могу отказать произведению в художественности.