Виталий Щигельский. Доцент Слесарь

В детстве он очень хотел стать слесарем, ведь без точной подгонки ни одна вещь не сочетается с другой должным образом, а значит, не могут правильно летать самолеты и плавать подводные лодки, не способны писать авторучки, и бур бормашины обязательно соскользнет с зуба на щеку. У него даже фамилия была Слесарь. То есть он был Слесарем от рождения, хотя утонченная бабушка, однажды и навсегда покоренная Мусоргским, настояла на том, чтобы мальчика назвали Модестом, и тем самым сбила кармическую настройку любимого внука. Так или иначе, все дальнейшие неудачи Модеста (а неудачами заканчивалось абсолютное большинство волевых и, главное, осознанных попыток изменить течение собственной жизни по собственному усмотрению) объяснялись далекими и не очень родственниками роковой игрой слов антагонистов: «слесарь» – «модест». Вскоре (по меркам истории) к ним прибавилось еще более странное для этой более чем странной компании слово «доцент», которое усугубило положение Модеста до самых экзистенциальных глубин. Но мы с вами не будем сваливать вину за неудачи Модеста как на безусловную бабушку любовь, так и на податливую мягкотелость родителей, тем паче, что последние предлагали мальчику имена гораздо худшие – Владилен, Изяслав. Мы только отметим, что на свет появился человек, который не вписывался ни в одну человеческую компанию, ни в один природный пейзаж и не проявлялся ни на одном фотоснимке, разве что фрагментарно: нос, ухо, перчатка, каблук. Человек, которого никогда и нигде не принимали за своего.

Начало карьеры Слесаря, можно сказать, было классическим: воодушевленная именем бабушка отвела Модю в музыкальную школу, где была женщина-преподаватель, похожая на рояль, поставленный на попа. Она расправила плиссированную юбку, от чего та ничуть не изменилась, и попросила Модеста стать спиной к музыкальному инструменту, затем нажала на клавишу и предложила спеть прозвучавшую ноту. Модест не знал, как петь ноту, он вообще не понял, о чем идет речь. Ее спела бабушка. Но ответ не был засчитан. Тогда преподавательница снова извлекла фортепьянный звук. И спросила у Слесаря, сколько он слышал нот – одну, две или три?

Бабушке пригрозили пальцем. А Модест не ответил. Тогда музучитель закрыла спиной две октавы и, нажав неизвестную клавишу, попросила мальчика найти ее на клавиатуре.

– Вот эта клавиша западает, – сказал Модест, бегло осмотрев инструмент.

– Дама, мы не можем его принять, – обратилась учительша к бабушке. – Но ваш внук может связать свою жизнь с музыкой другим образом, например, писать музыкальную критику или продюсировать молодежные группы.

Заслуженный мастер была права – Слесарь не имел слуха. Но и Слесарь был прав – клавиша западала.

Вообще, это часто случается в жизни, что на маленьком кусочке пространства одновременно существуют две правды. Только на это обычно не обращают внимания. Что касается Моди, для  него это был никакой не удар. Мало того, он обрадовался, сравнивая преимущества скучного извлечения звуков с недостатками веселой игры на улице. Он представлял себя членом дерзкой дворовой команды, футболистов и хоккеистов, игроков в ножички и «чапаева». И здесь его поджидал первый, если не нокаут, но щелчок по носу. Оказалось, для того чтобы стать даже не равноправным, а просто сочувствующим членам дворовой группы, нужно было пройти инициацию, которая заключалась в совершении акта деструкции. Например, на глазах взрослых перевернуть мусорный бак или темным вечером подпилить сиденье у скамейки.

– А починить ничего нельзя? – спросил Слесарь, отвергнув в уме предложенные варианты.

– Ты в банду хочешь вступить или пинка по копчику? – предложили ему на выбор.

Модест молча и неуловимо ретировался.

Та же история приключилась с ним в дни жарких летних каникул в деревне. Слесарь, одетый в удобный карманистый комбинезон цвета чистого неба, пошел прогуляться на луг. У почерневшего от времени и пожара сарая, огороженного забором из наспех сбитых жердей, играли в войну ребята, на вид – сверстники. Они воевали так убедительно, с такой решимостью и самоотверженностью, с такой жаждой непонарошечного взаимного уничтожения, что стоять в стороне не было сил. Модест пролез между жердей, подполз к лежащим в траве подросткам, вооруженным вырезанными из липы винтовкам, и попросился рядовым на передовую.

– Ты кто? – спросил главный из пацанов, невысокий, но круглый и плотный, как набивной мяч.

– Я – Слесарь, – признался Модест.

– Нам не нужны слесари, нам нужны артиллеристы. Без артиллерии нам этот сарай не взять, – ответил парень, замаскированный лопухами.

– Но я могу быть разночинцем. То есть ополченцем, могу копать подкоп, могу переводить, могу чертить точные карты. Возводить фортификации. Могу ремонтировать подбитую технику.

– Нам не нужно ремонтировать технику. Мы пришли побеждать. И все, что нам нужно, мы отберем у врага.

– Уходи, – пригрозил главный. – После нашей победы мы сделаем из этого сарая концлагерь. И сидеть там будут такие, как ты.

Слесарь понял, что с ним что-то не так, и пошел читать книги. Но книги не помогли. В тех книгах, которые ему попадались, и люди, и мир либо настолько отличались от того, что Модест видел своими глазами, либо утверждалось, что мир со всем, что в нем есть, – это одна большая-большая ошибка бога либо заброшенная колония инопланетян.

И жизнь устами ее обитателей постоянно напоминала ему об этой ошибке:

– Слесарь, плавать ты не умеешь, мяч до корзины добросить не в силах, может быть, тебе пойти рисовать?

– Я не хочу рисовать, – сопротивлялся Модест, однако его сопротивление быстро ломали. В его руках оказывался ватман, гуашь и отвратительное непослушное кляксообразующее перо. – Я не хочу рисовать, я хочу быть простым слесарем

– Слесарь слесарь? Ты понимаешь, как это будет звучать? Над тобой все будут смеяться. Слесарь слесарь, как  масло масляное. Да и зачем тебе пачкать руки, у тебя такой нос?

Модест знал о своем далеко выдающемся носе и пытался создать ему некое отвлекающее прикрытие. Он приносил в парикмахерскую фотографии известных артистов и просил мастеров:

– Подстригите меня вот так.

– Так у вас не будет лежать, у вас мягкие волосы.

– Но я хочу попробовать

– Ну как знаете,  – кривилась девица, мастерица парикмахер, и делала все по-своему.

И он в который раз выходил из цирюльни с прямым лакейским пробором.

Слесаря не принимали даже в сетевые сообщества. Когда у него обозначилась плешь, он попытался вступить в сообщество «плешаков», ему отказали. Основанием послужил микропост, а по сути – донос, человека, которого он ни в реальной, ни в виртуальной жизни не видел. Тот человек (или бот) заявлял, что на страничке «ВКонтакте» Модест изображен с чужой, выполненной на фотошопе плешью. Нельзя сказать, что общество плешивых было хоть сколь-нибудь влиятельным, скорее наоборот: всемирно известные плешивцы – президенты и олигархи – сообщество «плешаков» игнорировали.

Не взяли его и в клуб любителей шашек, когда Слесарь заявил, что хорошо знаком с правилами, ему ответили, что все считают себя прирожденными шашечниками, на самом же деле не имея элементарного представления об этой мудрой игре.

Когда Модя выиграл подряд шесть тестовых партий у человека с красными запойными глазками и ромбиком техникума на лацкане шерстяного, будто бы связанного  женой пиджака – почетного гроссмейстера и бессменного чемпиона клуба, тот побагровел и тихим голосом сообщил, что Слесарь  играет абсолютно неправильно, и правильно играть не научится никогда.

С той самой минуты все окружающее казалось Слесарю каким-то неуравновешенным, неустроенным, зыбким, нечетким. Дабы обрести под ногами твердую почву, Модест обратился к точным наукам – поступил в политех, окончил его с «красным» дипломом, остался на кафедре, написал и защитил кандидатскую, потом докторскую. Ему казалось, что он идет в гору и совсем скоро возьмет ее пик. Он отпустил бороду и усы. Ту самую козлиную бороду, принятую в научных кругах.

Он женился. Он выбрал такую спутницу жизни, которая не считала его необычным, потому что вообще никак не воспринимала его.

Он хотел быть хорошим отцом, но дети ему изначально не нравились – они гадили и шумели, а перестав гадить, начинали хамить…

Он всегда хотел быть в какой-то команде, нужным, надежным,  незаменимым, но в лучшем случае оказывался в роли мальчиком для подноса мячей.

Но он все равно старался, так как знал, так как чувствовал, что его время придет.

Но наступили другие, неожиданные, непредчувственные времена. Сложные времена. Точнее – простые. Торговля, обман, подкуп, шантаж, гадание на кофейной гуще и по зачесу волос на плеши человека из телевизора. Науку фактически отменили.

Кто-то из новых, назначенных сверху сотрудников взял университет Слесаря в субаренду и сократил всех доцентов, назначив на их места симпатичных делопроизводительниц. Пузатый, плешивый, но умный Слесарь оказался ненужным.

Модест неделю лежал на диване, вдыхая через форточку сладкую пыльцу мегаполиса и слушая, как пляшет по крыше дождь, и думал. Но мысли его смывало дождем, поэтому он нашел в себе силы подняться с дивана, надел пиджак в клетку и бабочку на резинке, взял в руки портфель, для убедительности сунул туда несколько старых газет. И пошел устраиваться на работу.

В учреждениях, которые прежде носили названия НИИ и КБ, ему отвечали, что доцентов сейчас не требуется, что в обществе потребления наука конкурентоспособным товаром никак быть не может.

– Конкурентоспособным чему? – спрашивал Модест.

– Например, фондовой бирже, девелоперству, работой в УЭБ, УФСИН или ОМОН.

– Что такое УФСИН? Зачем ОМОН? Я ничего не понял.

– Что же вы за доцент-то такой, – ему отвечали. – Переучивайтесь, пока не поздно.

– На кого?

– Хотя бы на слесаря. Неприметно, безопасно и безответственно, по нашим-то временам. Не денежно, но хватит на колбасу и водку. Ну и жене раз в полгода чего-нибудь там прикупите.

И он решил переучиваться, сбывалась его мечта, он сидел в одном классе с узбеками допризывного возраста, жующими странного вида зеленую пудру, и точил. Поначалу он путался в названиях и назначениях напильников, надфилей и перок, пока один из узбеков не объяснил ему, что все операции можно делать тем инструментом, который ближе лежит, и замерять на глазок:

– Пилнул чут-чут, потом пальцем ровность пошупал.

– Понятно, – ответил Модест. – Эмпирический опыт.

И через неделю получил корочки слесаря.

Теперь он не был доцентом, он был дважды Слесарь.

Но ему опять не поверили.

– Какой же вы слесарь, ежели вы – еврей! Евреи слесарями не работают. Шел бы ты отсюда, пока не получил по носу.

Еврей? Модест никогда не думал об этом. Он даже не знал, как об этом следует думать, поэтому пошел в синагогу.

Равви, не дав Слесарю открыть рот, заявил:

– Молодой человек, не пудрите мне мозги. Тамбовский волк вам еврей. Или поляк. Вы, скорее всего, просто хотите в Израиль. Хотите?

– Не знаю, – честно ответил Слесарь. – Я не молодой, мне уже пятьдесят.

– Вы еще юноша, – равви издал жидкий смешок. – В Торе написано, человек должен жить до ста двадцати.

– Но мне пятьдесят, и я чувствую себя стариком.

– Еще одно подтверждение, – равви закатил глаза.

– Но люди говорят, что я еврей.

– Люди врут. Все и всегда. Врать выгодно. Прощайте, Слесарь, прощайте.

Таким образом, все социальные группы были испробованы и отторгнуты. Слесарь понял, что у него остался последний шанс, после чего имело смысл утопиться или пустить себе пулю в лоб. И он начал готовиться. Сначала привел в порядок себя. Он выбросил вещи, которые покупала ему жена, надел свой старый пиджак, сбрил профессорскую бородку, зачесал оставшиеся на голове волосы, втянул живот выпрямил позвоночник. Затем покинул квартиру и спустился в подвал.

Больше слесарь ни с кем не общался. Ни о чем, ни у кого не спрашивал. По утрам он разносил газеты и письма. Вечерами запирался в подвале, предварительно вычистив помещение от грызунов и бомжового мусора. Иногда из подвала раздавался стук молотка, иногда запил надфиля, иногда пахло канифолью и краской. Никто не знал, что Модест делает там, даже сам Слесарь не знал. Это было чистейшей правдой: создаваемый механизм не мыслился под какие-либо бытовые или технужды, это не был стартап, это даже нельзя было назвать хобби или предметом народного промысла. Модя просто пытался примирить лишенный  ощущения музыки дух, душу Слесаря с навыками доцента.

На него махнули рукой, о нем позабыли. Даже дети. Даже жена. Но однажды двери подвала открылись, и в проеме, освещаемом густым солнечным светом, показался доцент. Он сидел на странном приспособлении, более всего напоминавшем гибрид мотороллера и стрекозы.

Гибрид зажужжал и поехал. Очень шумно и очень медленно. Слесарь сделал два почетных круга по двору и выехал через арку на улицу. Вслед за ним устремились дети младшего школьного возраста, алкоголики и одинокие женщины. Потом сорвался с парковки автомобиль ГИБДД. На следующем перекрестке подтянулась буханка ОМОНа. Спецтранспорт включил сирены и преследовал Слесаря по разделительной полосе. Во всем городе была объявлена операция «перехват». Но, несмотря на численное и техническое преимущество, аппарат Слесаря не перехватили. В один прекрасный миг он завис в воздухе и исчез. Вместе с Модестом…

Об этом случае много писали и говорили. Превалировали две версии: псих и шпион. Обе версии ничего общего не имели с истиной. Но кому сейчас нужна истина? Сейчас всем нужны деньги. Поэтому через три дня о Слесаре и его аппарате забыли…

Впрочем, забывают всегда. Обо всем.

Виталий Щигельский