Галина Феликсон | Чудо

Интересно, почему чудеса всегда происходят где-то за морями, за лесами, за высокими горами? Хотя, что ж в этом странного? Ну что такое необыкновенное, в самом деле, может случиться в унылом сером квадрате пыльного двора, стиснутом четырьмя кубами безликих трёхэтажных домов? Нет, чудесам необходимы соответствующие декорации. Вот как сейчас, например.

Малахитовый морской простор, густо усыпанный пятачками солнечных бликов. Белые прочерки птичьих крыльев на ярко-синем небе, мягкое покачивание небольшого судна на низких пологих волнах. Тихая музыка откуда-то сверху – репетирует оркестр, готовясь к ежевечерним увеселениям. Самое место и время для свершения чудес.

– Морем любуешься?

Чуть поворачиваю голову, скашиваю глаза: долговязая нескладная мальчишечья фигура – длинные ноги, длинные руки, на длинной шее встрепанная голова в отросших за пол лета чёрных до синевы кудрях. И глаза – ореховые с зеленью, вытянутые к вискам, как у восточных красавиц, под пушистыми загнутыми совсем не мужскими ресницами.

– Ты куда едешь?

– В Сухуми. К тёте на каникулы.

– Я тоже на каникулы. Только в Батуми. У меня отец – военный. Нигде долго не живём. Я уже знаешь сколько школ поменял. В этом году опять в новую идти. Тебя как зовут?

– Гаянэ.

И вовсе меня не так зовут. Это моё прозвище в школе. Из-за грузинских танцев. Я их здорово танцую с самого детства: у тётушки во дворе научилась. Там что свадьбы, что дни рождения – всем двором празднуют. Ну и танцуют, конечно. Ах, как танцуют!

– А я – Роини. Ты стихи любишь?

Надо же! Не сообщать же ему, что я уже года три, как стихи пишу и даже в городской молодёжной газете печатаюсь иногда. Хвастаться неприлично.

Но, слава Богу, я и чужих немало знаю: дома у нас библиотека вполне нормальная собралась. Даже антология грузинкой поэзии есть.

Вот и начинаю вместо ответа любимого Мачавариани читать:

– Стихи – движение души,

Которое почти неуловимо…

А он мне – Церетели. Я – Бараташвили. Он – Лермонтова. Так и стоим, перебрасываясь стихами, как цветами, глядя вниз за борт, где наши прозрачные тени бесшумно скользят по шуршащей сине-зелёной зыби…

Вечером после ужина он снова отыскал меня на верхней палубе, где уже наигрывал небольшой оркестрик и неуверенно топтались в центре круга первые танцоры.

– Я танцевать не умею, – сказал он сердито.

– Зачем сердишься?

– Так тебя же сейчас приглашать начнут.

– Я с этими взрослыми танцевать не люблю: они всё время обниматься лезут. Мне только через два месяца шестнадцать.

– А мне уже почти семнадцать. Давай уйдём отсюда! Хочешь, я тебе Северянина почитаю?

Вдруг оркестрик заиграл грузинский танец. Мы, не сговариваясь, рванулись на площадку и поплыли, понеслись, полетели по кругу под тягучую горько-сладкую, как гранатовый сок, мелодию, обрамлённую бахромой негромкой чёткой барабанной дроби.

Я скользила, словно по льду, мелкими шагами, едва дыша, гордо отвернув лицо, чуть прикрывшись несуществующим рукавом. Он вился пламенем немного позади, почти не касаясь земли (то бишь, палубы), глядя на меня сверху вниз, отчаянно стараясь поймать мой взгляд. Музыка оборвалась коротким барабанным цокотом. Нам зааплодировали. Задыхаясь от танца и смеха, взявшись за руки, мы сбежали по трапу на нижнюю палубу.

– Ты говорил, что танцевать не умеешь.

– Но это же совсем другой танец.

– Тебе Брюсов нравится?

– Очень. Помнишь: «Сухие листья, сухие листья…»

Сменяя друг друга, мы опять читали и читали всё, что знали и помнили, как было днём. Только теперь мы сидели на плюшевом диванчике в полупустом салоне, держась за руки, и он смотрел мне в глаза.

На рассвете судно пришло в Сухуми. Чуть скользя по влажной после уборки палубе, я медленно волокла свой чемодан. Тёмно сиреневый воздух был прохладным и тоже слегка влажным. Я крутила головой во все стороны, высматривая долговязую фигуру моего вчерашнего знакомого. Ни на палубе, ни возле трапа его не было. А снизу мне уже махала рукой тётушка…

Закончились каникулы. Начался новый учебный год. От короткого летнего приключения осталась лёгкая грусть, недовольство собой: даже имени ему не сказала – так, школьное прозвище, досада на него: адреса не попросил, попрощаться не вышел.

Где-то ближе к середине сентября после большой перемены в класс ворвалась заполошная Тамарка. Её двоюродный брат был на год старше, и она все перемены пропадала этажом выше возле его класса.

– Ой, ребята, – завопила Томка, аж приседая от собственного крика, – у Вовки в классе новенький объявился. Такая шпала – чуть не на голову выше всех, а ресницы, как у девчонки.

Вдруг громко стукнуло сердце, коротким ударом отозвалось в висках. Неужели? Не может быть. Бледно зелёные стены школьных коридоров не созданы для чудес.

Два дня меня мучило любопытство, кто этот «новенький»? Терзал страх – это совсем другой человек. Мало ли на свете высоких мальчишек с длинными ресницами. Но, как ни странно, сильнее всего была тревога. Если всё-таки он, что я ему скажу, что скажет мне он? Это ведь не залитая медовым светом палуба, не тихий мягкий салон, не тёплый пахнущий морем вечер. Как вести себя в галдящей, снующей, суетливой толпе всевидящих и всезнающих соучеников?

На третий день после уроков мы столкнулись в дверях при выходе из школы. Он возмужал, плечи стали шире, сутулиться перестал. Очень короткая стрижка сильнее подчёркивала удивительный разрез глаз и длину ресниц. Он взглянул на меня, словно укрыл тёплым лучом, стремительно узнавая, протянул руку, забирая мой портфель, не говоря ни слова, пошёл рядом, глядя куда-то вперёд за горизонт, будто там всё ещё плыли горы и качалось море.

В подъезде моего дома он протянул мне портфель, спросил очень тихо:

– Твои окна где?

– Вон там. И меня зовут совсем не Гаянэ.

– Я уже знаю, как тебя зовут. До завтра!

И ушёл, не оглядываясь. Я долго смотрела ему вслед. Его яркий свитер был хорошо виден на бесцветной плоскости улицы. Что всё это значит? Продолжение чуда?

Рано утром вместо будильника меня выхватил из постели истошный вопль и причитания дворнички. Я выглянула в окно.

На сером квадрате двора огромными красными буквами старательно выведено:

«Я тебя люблю! Очень!! Р.»

Галина Феликсон