Яков Фрейдин | Чао, бабушка!

Каждый раз, когда я бываю в Риме, недалеко от центрального вокзала Термини сажусь на трамвай Nо. 19 и еду на кладбище «Чимитеро Верано» чтобы навестить мою бабушку Зину (Зельду). Получилось так, что, покинув СССР на 92-м году жизни, она до Америки не добралась и нашла упокоение в Вечном Городе, на 29-м участке еврейской секции старинного кладбища. Я кладу на гранитное надгробье маленький камешек, присаживаюсь рядом и мысленно пробегаю по приметным поворотам её непростого жизненного пути.

— — —

Родом она была из Смоленской губернии, из небольшом городка Велижа, но первую половину своей жизни прожила на северо-востоке Белоруссии в Витебске; там же вышла замуж, там родились у неё двое детей: моя будущая мать и сын, которого забрала война.

Вероятно, именно Витебск дал Зине стойкость и душевные силы на всю оставшуюся жизнь. Не знаю, как сейчас, но лет 100–150 назад странным местом был этот наполовину еврейский город. Именно так — странным и удивительным. Было в нём что-то необычное: не то воздух какой-то особенный, не то солнце там светило интенсивнее, а может эмоциональная энергия копилась в его недрах, бурлила и рвалась выплеснуться наружу. Казалось, земля не могла сдержать этот глубинный напор и оттого вспучивалась зелёными холмами, которые резко вздымались над оврагами и подбрасывали в небо людей и животных. Они взлетали ввысь, но вот чудо — обратно не падали, а, словно насмехаясь над земным притяжением, плавали себе среди облаков над белокаменными храмами, зелёными садами и почерневшими от дождей крышами изб и синагог, что с документальной точностью отобразил в своих картинах Марк Шагал. А ещё холмы Витебска, будто в ладонях, удерживали реку Западная Двина, воды которой сперва озорно извивались по городу, а затем вырывались на простор и убегали прочь подальше на север, в щедром стремлении поделиться с другими городами и странами мощным эмоциональным зарядом, которого в Витебске было в избытке.

Энергия, клокотавшая под коврами зелёных холмов, приводила к тому, что, словно грибы после летнего дождя, то и дело в Витебске и его окрестностях возникали удивительные таланты. Поначалу они там росли и крепли, напитывались живительными соками чудного города, будоражили местную жизнь, а когда становилось им тесно в узких улочках, растекались по всему свету. На память приходят имена художников Ильи Репина, Иегуды Пэна, Казимира Малевича, Марка Шагала, Роберта Фалька, кинематографиста Бориса Волчека. А ещё скрипача Бориса Гутникова, композитора Марка Фрадкина, писателя Лазаря Лагина (Гинзбурга) — того, который придумал Старика Хоттабыча, и прекрасного поэта и переводчика Самуила Маршака. Мало того, недалеко от Витебска полтора века назад родился Фёдор Махнов, самый высокий человек, когда-либо живший на земле, его рост был 285 см. Да, нечто мистическое было в этом городе.

Вот в таком необычном месте жила моя бабушка Зина. Впрочем, чтобы напитаться энергией этого города надо было ещё иметь подходящий характер. Не каждому это дано, но у Зины именно такой характер был — волевой, храбрый, да и ума не занимать, что было весьма заметно. Ей даже прозвище дали: «Васса Железнова» — по имени героини известной пьесы Максима Горького. Поэтому, стоит ли удивляться, что году эдак в 1919-м её вызвали в городской отдел ВЧК и тамошний начальник сказал:

— Ты баба молодая, энергичная и с головой. Вот мы тут с товарищами покумекали и решили выдвинуть тебя на ответственную должность. Назначаем тебя главным агрономом Белоруссии. Завтра и приступай, оправдывай высокое доверие!

Тут, несмотря на солидность этого учреждения, не могла она удержаться от смеха: — Да вы что, граждане-товарищи, серьёзно? Какой же из меня агроном? Я ведь городская — свёклу от берёзы не отличаю… Вы уж кого пограмотнее поищите.

— Ах вот ты как! — Разозлился этот товарищ в кожанке и злобно хлопнул револьвером об стол, — не желаешь подчиняться революционной дисциплине? Я вот тебе щас пущу пулю в лоб и враз у тебя грамотности-то прибавится!

А что? Он и пустил бы, не впервой ведь. Что она могла сделать? Сказала «еду», взяла мандат и верхом на лошади поехала по деревням. Но, как я сказал, была у неё голова на плечах, поэтому в первом же селе нашла самого знающего крестьянина и попросила, чтобы он ей объяснил, что надо в это время года делать? Какие полевые работы, какие семена, когда и как сажать и прочие премудрости крестьянского дела. Всё в книжечку записала и поехала в другую деревню. Там собрала мужиков и уже, как заправский агроном, стала давать им указания: что и как в поле делать, что, когда и как сажать, и так далее. Удивлялись мужики – городская, а ведь как всё доподлинно знает! Так целый год и проработала «агрономом», пока не отпустили. Обошлось…

Поскольку, как известно, противоположности сходятся, волевая и сильная бабушка Зина весной 1921 года вышла замуж за доброго, скромного и работящего человека, моего дедушку Моисея. Ему, похоже, волшебный город не передал своего эмоционального заряда — был он человек тихий, неконфликтный и скрупулёзно честный. Кто знает, быть может эти его качества привели к тому, что не пришёлся он ко двору советской власти, ибо долго на свободе жить она ему не позволяла. Моисея постоянно арестовывали. По каким поводам? Да не всё ли равно! У них ведь как — если надо план по арестам выполнять, то повод всегда найдётся, был бы человек под рукой. В те годы сроки давали ещё небольшие, поэтому дедушку отправляли в тюрьму или лагерь сначала на два года, потом через некоторое время на три, а затем сроки стали длиннее. Так что быть на воле ему приходилось мало, и поднимать двоих детей, Соню и Абрашу, бабушке приходилось в основном одной.

А потом наступило время, которое сейчас называют Голодомором. В Белоруссии был он не так ужасен, как на Украине, но всё же… В городе появились голодающие украинские крестьяне, которые добирались туда в поисках еды. Словно призраки бродили они по улицам и умоляюще протягивали руки, а когда голод уносил остатки их сил, ложились на землю и навсегда затихали. Но и населению Витебска тоже пришлось туго: люди жили впроголодь, продовольствия катастрофически не хватало, полки магазинов были пусты и за всякой мелочью выстраивались длинные очереди. Разумеется, прежде всего голод навалился на семьи репрессированных. В 1932 году, в аккурат после Хануки, дедушку опять арестовали, причём с полной конфискаций имущества, что почти гарантировало его семье голодную смерть.

НКВДшники, с лоснящимися от сытости физиономиями, приехали на грузовике и забрали из дома абсолютно всё: мебель, посуду, детские кроватки, игрушки, унесли всё съедобное, отобрали деньги, даже обыскали 10-летнюю Соню, моею будущую мать, и её 9-летнего брата. Нашли у них в карманах по маленькой монетке, Ханука-гельт, что отец подарил на праздник, отняли и эту мелочь. Бабушку с работы уволили и тогда она поняла — голодная смерть стоит у порога их пустого дома и с нетерпением ждёт своей трапезы. Я говорю «бабушка», но было ей тогда только 38 лет. Поначалу она просила соседей и родню помочь, кто чем может, хоть какой-то едой. Одна близкая родственница равнодушно отказала со словами: «Дырявый мешок всё равно не наполнишь». Другие сперва помогали, но все сами жили впроголодь и через несколько дней давать перестали. Чтобы купить хоть какие-то продукты денег не было, и есть стало совершенно нечего.

Она одолжила у соседки казанок и нож, обдирала со стен обои и вываривала из них крахмальный клей, чтобы чем-то накормить детей. У них болели животы, они постоянно плакали от голода и боли, а через несколько дней плакать уже не было сил, просто лежали на голом полу пустой комнаты и молча смотрели в потолок впалыми глазами. Этого зрелища Зина вынести не могла, что-то в её голове сдвинулось, разум помутился, она вышла из дома и побрела к мосту, под которым текли чёрные воды реки. Поднялась на середину моста, перегнулась через перила, запрокинула голову, и, закрыв глаза, бросилась вниз.

Но нет! Нет! Этот удивительный город не позволил ей уйти вот так — ни за что, раньше времени, пока не вырастила она детей и не дождалась мужа из лагеря. В Книге Судеб была записана для неё ещё долгая, хотя и тяжёлая жизнь. В самый последний миг чьи-то цепкие руки ухватили Зину сзади, втянули обратно на мост и сквозь затуманенное сознание услышала она слова: «Ты что, баба, совсем одурела? Грех это. Ну-ка, отойдём от этого места подальше».

Она не помнила, как долго стояла, уткнувшись лбом в какой-то забор, медленно приходя в себя, а потом ноги сами повели её обратно к дому — туда, где были её дети. Брела медленно, не замечая ничего вокруг, словно сомнамбула, как вдруг запнулась она обо что-то покатое. Опустила глаза и разглядела на земле у себя под ногами мёртвого человека. Руки его были широко раскинуты, зимнее солнце отражалось в невидящих глазах и окоченевшие пальцы правой руки сжимали булыжник. Бабушка склонилась, приподняла руку мертвеца чтобы сложить её ему на грудь, и вдруг увидела, что не камень держали его пальцы, а была это большая картофелина. Видимо, добыл её где-то этот несчастный, но до рта донести уже не хватило сил, так и умер. Зина схватила картофелину, прижала к груди бесценный подарок с того света и побежала домой.

С той минуты что-то изменилось в её жизни — от картофелины, которую подарил ей мертвец, пошла у неё полоса удач. На другой же день смогла найти работу в магазине скобяных товаров, получила аванс и купила овсяной крупы. Понемногу откормила детей, да и сама стал приходить в человеческое обличье. Через месяц Соня и Абраша достаточно окрепли и смогли опять пойти в школу, жизнь стала худо-бедно налаживаться.

Прошло несколько лет и навалился 37-й год. Город погрузился в оцепенение и страх, однако Зине это время принесло не горе, а радость — у Моисея закончился очередной срок. Под самый Новый год его из лагеря отпустили, и он вернулся домой. Измождённый, больной, и, хотя было ему лишь 45 лет, на вид можно было дать все 60. Но ведь живой вернулся!

Забыл я сказать, что бабушка в молодости, да и в более зрелом возрасте, была собой хороша. Люди говорили, что были в ней благородная стать и библейская красота: высокая, стройная, с вороньими вьющимися волосами и большими карими глазами. Да и вела себя соответственно, по-царски. Многие на неё заглядывалась, и на беду где-то через полгода после того, как Моисей вернулся домой, приглянулась она одному негодяю — местному уполномоченному НКВД. Стал он к ней подъезжать и делать всякие недвусмысленные предложения. Но она ему прямо сказала: «Отвали и не приставай. У меня муж есть, и никто кроме него мне не нужен». На что этот уполномоченный так язвительно ей ответил: «Ну, твой муж — моя забота, с ним-то мы быстренько управимся, а после ты сама ко мне прибежишь». И той-же ночью за дедушкой опять пришли, допросили с пристрастием и дали десятку по 58-й статье. Затем отправили его по этапу в Якутию — самое холодное место на этой планете.

Бабушка подлости не прощала и смириться с таким поворотом судьбы было не в её характере. Она подкараулила в подъезде того самого НКВДешника, своей железной рукой взяла его за горло, к стене придавила и в ухо прошипела: «Мужа моего в ад отправил, сам за ним и пойдешь». Потом сделала нечто в те годы немыслимое и смертельно опасное. Попросила соседей приглядеть за детьми, села на поезд и поехала в Москву на приём к «всесоюзному старосте» Калинину жаловаться на НКВД. Записалась на приём и, на удивление, через несколько дней Калинин её принял, выслушал и сказал, что разберутся. Непонятно, то ли действительно «староста» помог, но вернее всего удачно подоспели перемены и чистки, которые повёл Берия после снятия Ежова. Этого негодяя уполномоченного вскоре арестовали и расстреляли, а дедушку через полгода выпустили, так что оказался этот срок самым коротким в его лагерной биографии. Вернулся он домой из Якутии в начале 39-го года совсем обмороженный, а потом долго и тяжело болел.

Моя будущая мать Соня характером пошла в свою мать — такая же активная, смелая и волевая. В 40-м году она стала чемпионкой Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Тогда это был популярный спорт – готовились к войне. А когда в 1941 году началась война с Германией, её брат Абраша, ему как раз исполнилось 18 лет, в самые первые дни войны ушёл на фронт и вскоре погиб. В начале июля немцы подходили к Витебску и тогда всю девчачью стрелковую команду вызвали на сборный пункт и сказали, что их забросят за линию фронта на парашютах. Кто-то из девчонок спросил: «А какое нам выдадут оружие?» Ответ был в духе того времени: «Никакого оружия у нас для вас нет. Когда приземлитесь, убьёте немцев подручными средствами, завладеете их оружием и будете с этим оружием воевать. На сборы два часа». Соня прибежала домой и стала складывать вещевой мешок. Бабушка заподозрила неладное и спросила:

— Где ты пропадала? Немцы к городу подходят, собирайся скорее, последний поезд уходит. Надо бежать на вокзал.

— Нет, я в эвакуацию не еду, — сказала моя будущая мать, — нас с девочками забрасывают на парашютах к немцам в тыл воевать.

Бабушка не на шутку рассердилась:

— Ты эту дурь из головы выбрось! Я вот тебя сейчас заброшу в вагон, и тогда будет тебе наш тыл, а не в немецкий!

Возник большой скандал. Бабушка сначала заперла Соню в комнату чтобы проревелась, а потом они с дедушкой силой уволокли её на вокзал и запихали в последний поезд, что уходил на восток. Ехали долго, под бомбёжками и обстрелами, но выжили. Так попали они в эвакуацию на Урал. А потом, уже после войны моя мать узнала, что её подружек, тех, которых забросили на парашютах за линию фронта, немцы ещё в воздухе перестреляли и никто живой даже не приземлился. Таким образом, благодаря бабушке у меня возник шанс появиться на свет.

Похоронку на сына бабушка получила уже на Урале, но поделилась этой страшной новостью только с дочерью. Мужу решила пока ничего не говорить — знала, что этого он не переживёт. Она и моя будущая мать хранили тайну все военные годы. Они даже изредка писали от имени Абраши поддельные письма, которые дедушке самому прочитать было трудно из-за плохого зрения, и Соня читала ему вслух. Когда в последний месяц той войны родился я, моя мать хотела назвать меня именем своего погибшего брата, как это обычно принято в еврейских семьях, но бабушка воспротивилась: «Если вы ребёнка так назовёте, — сказала она, — Моисей сразу догадается, что Абраши уже нет в живых. Он этого не переживёт». Поэтому решили они назвать меня в честь моего прадеда, бабушкиного свёкра раввина Якова, тоже убитого немцами в самом начале войны. А когда пришла победа, бабушка придумала историю, будто вызвали её в военкомат и сообщили, что сына не демобилизуют, а направляют для дальнейшей службы в группу оккупационных войск в Германии. Дедушка, похоже, поверил, впрочем, рано или поздно правда должна была всплыть, что и случилось. Спустя года полтора он нашёл в комоде спрятанную похоронку, с трудом прочитал, и через несколько дней его не стало — истерзанное сердце старого зэка этого удара не вынесло. Так, в свои 53 года бабушка стала вдовой.

Где-то лет через семь, а может десять после войны бабушка поехала в Белоруссию чтобы разыскать могилу сына; и ещё была у неё надежда узнать обстоятельства его гибели. Каким-то образом ей удалось выяснить название посёлка, вблизи которого в бою погиб Абраша. Приехала она туда, стала показывать людям снимки сына, и местные крестьяне, муж с женой, привели её за околицу к братской могиле, покрытой гранитной плитой, под которой лежали погибшие мальчики. Среди других имён на плите значилось «Угорец, Абрам Моисеевич 1923–1941». Долго стояла она у могилы, гладила ладонью имя сына на плите и слёзы текли по её щекам. За кладбищенской оградой собралась вся деревня, люди молча за ней наблюдали, о чём-то шептались, долго не уходили. Крестьянка, что стояла у могилы рядом с бабушкой, взяла её за руку и тихо проговорила:

— Я твоего сына хорошо помню. Он был единственным солдатом, кто ещё живой оставался после того боя, но раненый и ходить не мог. Его к себе в сарай забрал наш председатель сельсовета — вон, гляди, он там с краю стоит, за оградой. А когда через несколько дней в село зашли немцы и стали про евреев спрашивать, он их к сараю привёл и твоего сына отдал. Один немец подал ему пистолет и говорит: «Сам стреляй». Председатель пистолет у немца взял и выстрелил мальчику в голову, а потом утащил тело и бросил вот сюда в яму к другим мёртвым солдатам. Немцы ему за это пуд муки дали.

Ни слова не сказала бабушка, ушла за деревню в поле и там до ночи одна простояла. А когда стало совсем темно, подобрала у дороги тяжёлый камень, спрятала его за пазуху и пошла к избе того председателя. Но сделать то, что задумала, ей не позволили. Неожиданно вышли из темноты несколько местных мужиков, видимо следили за ней, камень отняли, руки ей скрутили, забросили в кузов полуторки и увезли на станцию. Когда подошёл поезд, запихали её в вагон и сказали: «Уезжай отсюда, пока цела, и никогда больше в наших краях не появляйся».

— — —

— Что ж, мне пора, — говорю я и поднимаюсь с гранитной плиты, — здесь положено говорить: riposare in pace. Полагаю, за три десятка лет в этой земле ты научилась понимать по-итальянски? Чао, бабушка…

Я выхожу за ворота высокой кирпичной стены старого кладбища и пешком иду обратно к центру Рима чтобы вновь влиться в нескончаемый круговорот жизни великого города…

©Jacob Fraden, 2020

Рассказы и эссе Якова Фрейдина на его веб-сайте: www.fraden.com/рассказы

Книги Якова Фрейдина можно приобрести через: http://www.fraden.com/books