Олег Рябов | Без прицела на вечность

Посещение дачи в Переделкино

Он нас не встретил на крыльце,
Не пригласил пройти — мы сами
Вошли, подумав, что в конце
Концов он вечно наш! Он с нами
Всегда был искренен и прям.
Ложась в поступки, мысли, строки,
Он сомневался, был неправ
И оставался одиноким.

На что­то намекали нам
Предупредительно деревья,
Пока мы, молча, по корням
Шли от калитки, взяв правее,
К его гнезду. Как теремок
Полузаросший — как иначе
Его назвать? Ну, я не смог
Сказать: «Иду к музею¬даче!»

Тогда уж точно никогда
Не встретить мне его с лопатой
На грядке, в куртке, сапогах,
С улыбкою подслеповатой.
А грядка вскопана была,
И в воздухе — навоза запах
Был. Это точно! Вот дела!
Мне это вспомнилось внезапно.

Вот на тропе подошвы след
Его, а он стал частью речи.
Он на одной со мной земле.
Он рядом. Он увековечен.
Он нас любил и был любим
Без величаний и без званий…
А две капустницы в любви
Танцуют над клубникой танец.

Пой песню, ангел. Пой, пастух,
Свой звукоряд — он тоже песня.
У каждого из нас свой слух:
Для скрипки и для звука жести…
А за забором, посмотри —
Пока поёт кукушка тупо —
Горит в косых лучах зари
Преображенья храма купол.

СИРЕНЬ

Весна прошлась по всем дворам,
Избавив женщин от мигреней,
И вдруг упала на сарай
Пушистою волной сирени.

Сирень исполнила прибой
И даже свесилась по краю,
Когда заполнила собой
Всю крышу старого сарая.

Он, стоя в глубине двора,
Изображал карниз утёса,
С которого по вечерам
Струилась вниз сирени россыпь,

Меняя тон, оттенки, цвет,
Срываясь вниз в душистой пене…
Приходит лето в торжестве,
С дворами, полными сирени.

ПРОВИНЦИЯ

А. Серикову

Да здравствует провинция!
Прости меня, столица,
Погрязшая в амбициях,
Разыгранная в лицах,
Проплаченная, продана
Лимитчикам — талантам,
И никому не родная —
Народная, и ладно!

Да здравствует провинция,
Где день прожитый — в радость,
Что никогда столицею
Не будет — и не надо,
Где принцы карамельные
Девчонкам ночью снятся.
Дожди идут неделями,
А в город — с автостанции.

Где незнакомцу — «здравствуйте!»
Где каждый день — от Бога,
А дни, хотя и разные,
Но к храму есть дорога.
И место есть для творчества
И для защиты принципов.
Без всенародных почестей
Живёт моя провинция.

ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ МОДИЛЬЯНИ

О, как ты красив, проклятый…»
А. Ахматова

Проклятый, бесподобный Амедео
Увидел и влюбился в нашу Анну,
Мимозу, царскосельскую Медею.
Потом — одним штрихом, изгибом плавным,
Карандашом, пером, а может кистью?
Нет, кистью — никогда! Нет, кистью — грубо!
Лишь скрип графита и бумаги листик…
И что же — больше ничего не будет?

Нет, будет вновь Париж и междометья,
Восторг и карандаш, листов сюита.
Потом, потом, уже в другом столетье,
Мы всё поймем, как это не избито,
Свежо, уверенно, а не глоточек пыли…
Там страсть была, и это очень странно,
Что мы молчим или уже забыли…
Всё было: Амедео рядом с Анной!

ЛУЧИННИК

Снова в Лучиннике — слово.
Славное имя — Пушкин!
Славное имя, словно
И не бывает лучше.

Белых порезов берёзы
Тянутся круто в небо,
Воздух и сладок, и розов —
Словно не воздух, а небыть.

Словно завещано что-то
В этой звенящей роще,
То, что берут щепоткой,
Что-то как соль или проще.

Вот почему мы снова
В роще, где воздух чище,
Где заповедное слово…
Вот мы его и ищем.

* * *

Нет, я не первый. Я последний.
Я подбираю отстающих:
Соратников, друзей, соседей,
Уставших, медленно идущих,
Больных и так, без веры в Бога.

Я слёзно всех впередсмотрящих
Прошу: «Вы, знающие, где дорога,
Оглядывайтесь назад почаще».

* * *

Я счастлив, что без выстрела пришёл
Из леса в дом, в знакомую избушку,
Где подадут малины решето
И молока нальют из кринки в кружку.

Я выйду на скрипучее крыльцо,
Чтоб отдохнуть босой, в трусах и в майке.
И муха сядет на моё лицо,
Здоровая и жирная, как гайка.

Да бог с ней, с мухой, если хорошо,
Когда устал и хочется такого,
Когда без выстрела из леса ты пришёл,
Не повредив там ничего живого.

И О ДЕТСТВЕ…

Юрию Адрианову

Луна мешала. Я не спал.
Сквозь щель двухстворчатой огромной
Я слышал чоканье негромко,
Смех женский, редкие слова.
У папы были гости в доме,
Нарядные, при орденах.
И даже женщина одна
Была, по-моему, в погонах.
Я помню всё, хотя был мал.
Сквозь щель — щадящий запах дыма
Табачного, духов и винный,
Он волновал, и я не спал.
И слышал также звуки танго
И шарканье продлённых па.
Я должен спать был, но не спал —
Луна мешала. Было странно
Мне слышать горькое: «За них…»

…Я просыпался утром первым
И видел, открывая двери,
Что мама с папою одни
И спят, обнявшись, на диване.
Пластинки сложены в углу,
Валялась спичка на полу…
Но до сих пор тревожит память
Мне мысль, что с ними кто-то не был:
Не тронут, посреди стола
Стоял единственный стакан,
Покрытый сверху чёрным хлебом.

* * *

Он — мой друг, мой Дедал, он – мастер.
Он придумал летучие крылья,
Он натер их воском, покрасил,
Наделил их мускульной силой.
И летал он с Икаром, с сыном…
Вот сидим мы – седой он, старый,
Вспоминает, как в небе синем
Потерял он сына Икара.

Друг мой, Пигмалион – художник,
Он себе Галатею сделал –
Грудь и бедра с матовой кожей,
Дышат жизнью детали тела.
Он влюбился в творенье это,
Позабыв про возраст и сроки…
У творений вечное лето,
А состарился сам одиноким.

Мой учитель, Гомер, пел людям.
Ах, какие поэмы и песни!
Мы его похвалить не забудем,
Хотя он не нуждается в лести,
А вот чашу вина он взалкает
Да и фиников горсть примет.
У него жизнь такая слепая –
Мы запомнили только имя.

Все они — без прицела на вечность,
А, поди ж ты, и получилось!
Время судит и время лечит.
Есть у времени право и сила.
И поэт, и художник, и мастер,
И любой проводник мысли
Встретит вечность, а только счастье
Не создать пером или кистью.

7. 10. 17 О. Рябов

Театральное

А. Мюрисепу

Аплодисменты, шурша о стены, ползут по залу,
Поклон последний, а ты усталый — в столбе софита.
Но вдруг покажется на миг, что сделал мало,
А «бис» провисший, он — не тебе, а так, для свиты!

Снимался грим легко: как шкура с вареной щуки,
Ты бросишь в угол сюртук тяжелый — промок от пота.
И дрожь в ногах, от напряжения пляшут руки,
А в дверь с опаской стук — заявился зачем-то кто-то.

Вошел нежданный, вошел забытый и серый вечер,
Принес коньяк, цветы и грубо улыбку срезал.
Была усталость, и было даже ответить нечем,
А он уселся, верхом уселся на спинку кресла…

И был тот вечер так неприветлив с моим актером:
Он хороводил, а не промямлил пустое «здрасьте!»
Своим журчанием накрыл он всех, кто мог лишь хором,
И в тишине мой друг расслышал: «А ты, брат – мастер!»