Алексей Остудин | Всё путём

Остудин Алексей Игоревич 
Родился в Казани 27 июня 1962 года.
Учился в Казанском государственном университете на филологическом факультете 1985-1990 гг.
Высшие литературные курсы при Литинституте им. М. Горького 1991-1993 гг.
Публиковался с 1978 года в советских журналах и газетах. 
Выпустил восемь книг стихотворений в издательствах Харькова, Киева, Петербурга, Москвы и Казани, последняя из которых, «Вишнёвый сайт» вышла в 2017-м, а в 2018-м и 2019-м годах получила Державинскую и Бажовскую премии соответственно. В декабре этого же года эта же книга взяла премию Российского Пен-клуба им. Фазиля Искандера.
Организовал и провёл в Казани три Форума современной поэзии (2004, 2005, 2008), а также, кроме этого, около 15-и литературных вечеров в Казани, на которые приезжали ведущие российские поэты и видные литераторы из ближнего и дальнего зарубежья.
В 2000-2004-м годах издавал молодёжный литературный журнал «Айда!», ежемесячным тиражом 4000 экземпляров.

Всё путём

Самый витамин

Июньский полдень, скроенный на вырост,
тепло, и пыль дорожная не жмёт,
«капустница» кузнечика не выдаст,
и самка богомола не сожрёт,

трещат дрозды, скучающие редко,
язык от щавеля, как неродной,
и мимо глаза тычется пипетка —
короткий дождь брусничный и грибной,

жукам навозным некогда бодаться,
а в сумерках лесных, как погляжу,
любому зверю есть куда податься,
где отдохнуть до ужина ужу,

ни те что, на пригорке сбившись в стадо,
вздыхают и согласно лижут бром,
здесь в лифте белки спустится прохлада,
пропахшая дрожжами и костром,

к палатке, что от старости не рвётся,
ты в спальнике зажат, как шаурма,
и комарам за здорово живётся,
пока такое счастье задарма.

Тыры-пыры

Пока товарищи не сбрендили, торчу, как пропуск на штыке,
а кто-то раскрутился в блендере и липнет брызгами к щеке,
пока на солнце лужи морщатся, и в души ужас не проник,
выносит вредная уборщица в совке картонный броневик

на сероводородном топливе из-под приютских одеял,
не всяк, кому утёрли сопли вы, умом страну свою объял,
ощупал лапами мосластыми, полям, лесам и рекам рад:
стрижи поскрипывают ластами, пасёт улиток виноград,

продукт конкретной моногамии, наскрёб по нычкам на вино,
что затоптали так ногами и не лезет в горлышко оно,
ветрище тащит тучи волоком, а ты во сне — воздушный змей,
набил подушку пыльным войлоком больной фантазии своей,

над фраерами и барыгами в сквозном березняке паришь,
где в сарафанах девки прыгают через пылающий Париж,
свежа шампанского затрещина, лимон — в порезах, старый жмот,
и дышит устрица, как женщина, перевернувшись на живот.

Яблоки в портвейне

Не меркнет свет, пока горит свеча,
мне доводилось в двадцать лет нередко
стаканами заставить Ильича
на ящике застеленном газеткой,

нарежешь сало в сотах — колбасу,
портвейна чайник сдюжит тот же ящик,
и важно не болтаться на весу,
когда тебя Господь за шкирку тащит

в общагу, где любовницы — в кредит,
рай для голодных пахнет, как котлета,
и ночь по струнам нежности в груди
скользит смычками ламп дневного света,

вахтёрша превращается в скалу,
ей некогда точить с тобою лясы —
«а ну дыхни», и тряпка на полу,
как труп при ограблении сберкассы.

Ежедневный пофиг

Обходит ливень, втягивая когти,
оторванный сандальки ремешок,
прогноз на завтра делает синоптик —
то солнышко местами, то стишок,

надлесно проплывает и надсадно
луна, из каждой трещины видна,
была бы не мансарда, а Массандра —
телега сыра, озеро вина,

и ты, моя любовь, в стогу иголок
сняла бы всё, чем обмотал прогресс,
когда Дантес — районный стоматолог,
мне кинется в дверях наперерез,

с ним будет разговор у нас короткий
за то, что Александра поддевал,
и мамонт зашипит на сковородке,
и чайник застучит, как коленвал,

неладно только в хосписе осеннем,
вранье, переведённом на иврит,
где даже у ныряльщика в бассейне
резиновая шапочка горит,

поёт Утёсов глухо, словно в танке,
дрожит стекло от позднего звонка,
и — глаз соседа, после перебранки,
в артезианской скважине замка.

Послесловие

Оракулы, по телеку талдыча,
подтягивают всех, кто приослаб,
последнему бомжу, такая фича,
не позволяют спать без задних лап,

из-за заморской дафнии поссорясь
толкутся рыбы мутные в воде,
примеривает время чёрный пояс,
почёсывают гопники муде,

мир, переоборудован чужими,
стремится к абсолютному нулю,
где Гавриил летит в ночном режиме,
подует в дудку, и аля-улю,

один Икар, в провинции воспитан,
остался у Дедала не у дел —
на старте смельчака смочили спиртом,
чтоб в стратосфере не обледенел,

лишь он, чудесной силой сброшен наземь,
усвоил, дух гостиничный поправ,
когда бычки не тонут в унитазе —
нарвёшься за курение на штраф,

и я, пока не выписана тога,
обходит энтропия стороной,
пойду-ка поживу ещё немного,
не занимайте очередь за мной.

Шахматы Фишера

Всё чаще пыль в глаза, и ноет поясница,
нет правильных газет с портретами вождей,
лет сорок подождём, вот-вот и прояснится —
перевернётся власть и сделает ваш день,

а то, на посошок, отыщется, умора —
в бумажках, что под шкаф годами заметал,
пергамент нежных слов от спутницы у моря,
когда дрались за нефть и гибли за металл,

где повар камбале прощает юмор плоский,
и я к русалке местной клеился, в тоске,
лелеять грудь её, как орден на присоске,
пока ночной комар висел на голоске,

а пляжная толпа — равно, где зад, где перед —
горюют мужики, облапивши слоних
на липких лежаках, что Бог неровно делит,
пора бы проучить обидчиков своих,

попутно на шашлык барана режут плавки,
оттягиваясь льдом и, предвкушая брют,
намылились внести в понятия поправки —
мочить, конечно, но лежачего не бьют.

Дежавю

Опрокинулось облако словно солонка,
замер слёток вороны в траве, как наган,
молодая картошка лохматой болонкой
удрала из авоськи и жмётся к ногам,

и трепещет сердчишко — что ролик тележки,
только небо в прицеле птенца до поры,
по асфальту размазаны пыльные плешки,
будто кто-то невидимый моет полы,

надвигается горечи хлористый кальций —
вкус полыни и спорыша необратим,
и залапан ларёк отпечатками пальцев
отбивающих мухам мозги паутин,

вон охрипшая блядь матерится с порога,
и плетётся сожитель её, как ни крут,
до ларька, громко сетуя: что за порода —
хоть и сам не боярин, и даже не грунт,

получая за вермут ириску в нагрузку,
вдруг проникнется, вынув из уха банан —
развевается в небе тишайшая музыка,
что погоду до вечера делает нам,

ближе к дому — бутылка его невесомей,
на крючке высших сфер, узкоплеч и уныл,
добрый малый любимой несёт бред без соли,
но буханку с углов обкусать не забыл.

Сиди тихо

Пустой стакан прирос к клеёнке, в маслёнке крошки табака,
пока сижу на удалёнке проигрывая в дурака,
в засаде комаров пираньи, калитка в сад качает пресс,
я знаю, на весы пора мне с эспандером наперевес,

в однёху виски горло сушит, написано с пяток стишат,
Москву показывать за уши большие дяди не спешат,
а вечерком хмельным и манким роятся в сквере светлячки,
как для окурков в полной банке внезапно ожили бычки,

и, словно слизни на клубнике, слезами вскользь озарены,
мироточат святые лики обратной стороны луны,
и, недоверчивы, как йети, следят, какую чушь плетём,
передвигаясь по планете воздушно-капельным путём,

но выйдешь в свет, пригладив иглы, в муар и сепию одет,
любую девушку — а фигли, не рассмотреть через лорнет,
детали лёгкого халатца, и как устроено бельё,
короче, взять бы — размечтаться, растечься мыслью, ё-моё.

Мальвина

Улыбнись прожженному джедаю,
хочешь, ключ от сердца подарю,
заодно минздрав предупреждаю —
натощак пол года не курю,

добрая студентка из физтеха,
там, где пузырится хлорметил,
я бы навсегда к тебе подъехал,
но декан стоянку запретил,

если отмотать назад две трети,
был намерен, что ни говори,
кочумать в метро, а не в карете,
да и ты, мадам, не Бовари,

для тебя бурлит в гортани хрящик,
всюду «осторожно — листопад»,
в долгий заколочен настоящик
обмелевший яблоневый сад,

но когда однажды подфартило
приобнять, умеривая дрожь,
ключик перепрятала Тортилла —
ни в одном болоте не найдёшь.

Банановый спас

Перцы захватили Фермопилы,
виноград утыкал склон горы,
в солнечном стогу виляют вилы,
топают по лесу топоры,

кислый дым махорки, запах «шипра»
жизнь — в полоску, курочки — рябы
битый шифер — циферки от шифра,
Гарибальди ходит по грибы,

ласточки, подогнанные ладно,
носятся с идеями чучхе,
совы в дуплах нежные, как гланды,
ожерелье слив в сливном бачке,

напрягает заданность подростка —
рыбий жир, учёба без затей,
утро — между кафелем извёстка
тонкая, как пилка для ногтей,

рядом с одноклассницей неловко,
если вместо лифчика броня,
сыплется с небес крупа перловка —
это кормят голуби меня,

скоро-скоро в жизни прояснится,
мы за вымя родину возьмём,
петельками с бабушкиной спицы
в новую реальность соскользнём,

где поётся хором по-привычке,
иногда везёт пуститься в пляс,
только негде мелочи наличкой
заваляться нищим про запас.

Побой ещё

Однажды боевые педерасты
не захотели путаться в траве,
и двинулись свиньёй по пенопласту
псы-рыцари с ведром на голове,

дружинники, с похмелья хорошея,
кольчуги натянув, подняли ор,
пока в гримерке мылил бычьи шеи
отважным воеводам режиссёр,

чтоб растеклась по жилам сила духа,
дралось правдоподобней, чем велят,
раздали православным медовуху,
католикам — ячменный дистиллят,

чтоб ухнули потом, с тяжёлым всплеском,
и было вспомнить в старости о чём
рискнувшим потягаться силой с Невским,
фехтующим игрушечным мечом,

истлели пришлых латников тесёмки,
но мы-то знаем точно, что народ
для пущего эффекта этой съёмки
под настоящий скатывался лёд.

Imagine

В облике льва день деньской мониторю,
в облаке льна выгребаю, как лапоть —
тысяча метров над уровнем моря
не напрягает умеющих плавать,

ветер, что попусту ветку не сломит,
герб за гербом распустил на колосья,
словно намазано мёдом в соломе —
коршун пасёт, длинноухие косят,

с детским сачком на лужайке не медли,
шершень вибрирует, как смс-ка,
клоп с короедом, при встрече на стебле,
спинки друг другу натёрли до блеска,

да упасётся терпением Мерлин —
сивый колдун, закулисье тромбона,
что селезёнкой своей не намерен
йокать, как мерин, во времени оно —

от неизбежности в бездну влекомых,
в смутном предчувствии вил Рагнарёка,
конские лики на ветхих иконах
клянчат сухарик и смотрят с упрёком,

но безмятежно обнимешь подругу
в мальвах на склоне девятиэтажки,
где беломорина ходит по кругу,
и невесомость от первой затяжки.

Кай

Парой слов перекинуться не с кем, разве — выпить и выспаться всласть,
телефона не шлёт смс-ки — эскимоску дешевле послать,
понаделали звёзды отверстий, ржавый месяц из полночи всей,
будто бивень с остатками шерсти, краеведы забрали в музей,

ни намёка на признаки тленья — ни печурки вокруг, ни котель,
мягко тычется мордой оленьей и бодает ярангу метель,
вышивает по-чёрному Вечность, но из льдинок не всякий дурак
соберёт невозможное нечто, потому что обратно — никак,

тянет время шаман суеверный, на участке его тишь да гладь —
только действует духам на нервы, по-старинке стараясь камлать,
а, с утра опрокинув стаканчик, получает то в бубен, то в пах,
неизвестно одно — был ли мальчик, мальчик с пальчик на новых коньках.

Всё путём

Снуют по липам пчёлы неустанно
вылизывая сладкие места,
как алкоголик в поиске стакана,
покашливает ветер из куста —

ему готов с бутылкой уголочек,
да не обидит пьющего блоха,
плывёт луна, как сбитый с толку лётчик,
на жёлтом парашюте в облака,

бродяге в кайф пригубить за свободу,
пока с цветущих лип не собран мёд,
и в луже дождь краплёную колоду
с невозмутимым видом раздаёт,

мне всё путём сусанинским, сусальным,
с одной цветочной клумбой на район,
где трут глаза намыленные мальвы,
и весь, как крик о помощи — пион,

где не понять, с какого перепугу
привычной декорации слои
выпиливает молния по кругу
неуловимым лобзиком своим,

перевирая мантру монотонно,
внимательно слежу изнанкой шва,
чтоб у почти заглохшего мотора
в сырую землю искра не ушла,

пока в душе натоплено и терпко,
и нет охоты ёрзать по хвостам —
коровка божья, улети на небко,
увидимся когда-нибудь и там.

Алексей Остудин
Фотоиллюстрация Yackov Yacki Sechenko