Александр Чикин | Золотая псюша, или Чёртова перечница

Об авторе

Родился 01.04 1961 года в городе Владимире. В 1991 году перебрался в Казань. Первый опубликованный в журнале «Юный натуралист» рассказ написал в двенадцать лет. Публиковался в охотничьей периодике. Сотрудничаю с региональным журналом «Тверь охотничья», где регулярно печатаются мои охотничьи байки. Пишу не только об охоте, но востребованы пока только охотничьи рассказы. Написал небольшой роман «Котелок спирта». Думаю над второй частью романа. Название уже есть: «Корзина сосновой хвои». Дело за малым — сесть и написать. Ещё рисую и занимаюсь фотографией. Снимаю животных.

Золотая псюша, или Чёртова перечница

Год золотой собаки… Я знал в детстве такую. Недолго, но достаточно близко. Это сейчас в каждом городском дворе можно встретить таксу, а во времена моего детства эта гротескная «колбаса» на кривульных ножках была запредельной экзотикой.

Мне было лет пять, когда мы, дети, возвращались из клуба, где смотрели какой-то фильм. Жили мы на окраине Владимира, и эта окраина мало чем отличалась от деревни. Такие же убогие избы, пасущиеся козы в оврагах, куры в палисадниках и непролазная грязь после дождя. Шёл я в компании сестры и её подружек. Они были на пять лет меня старше и вынуждены со мной нянчиться. Шли мы по обочине единственной асфальтированной дороги, по которой иногда проезжала редкая машина, а гораздо чаще можно было увидеть телегу, запряжённую лошадью, везущую либо старьёвщика для сбора тряпья и макулатуры, либо какую-то снедь в наш продуктовый магазинчик.

К этому магазинчику мы как раз и подходили, когда увидели забавного лопоухого щенка на кривых коротышечьих лапках, семенящего нам навстречу по краю асфальта. В тот же момент из-за поворота выехал громыхающий грузовик и помчался, угрожая, как нам всем показалось, задавить сзади милую щенулю. Мы все застыли – не дыша, ожидая самого жуткого конца, но в последнюю секунду щенок резко свернул с дороги, пропуская машину.

Ужас неминуемой гибели щеночка сменился в нас ужасом от страшного уродства, постигшего, несомненно, взрослую собаку, а не щенка: слишком длинное тело покоилось на слишком коротеньких, кривоватых лапках: смерть под колёсами в тот момент показалась нам более гуманной, чем прозябание в немыслимом уродстве. Впрочем, «тело покоилось» – совсем не то словосочетание: уродец, заорав неожиданным для такого размера собаки сильным дискантом, сгибаясь и разгибаясь, почти как гусеница бабочки, в спине, бешено мельтеша лапами, с ожесточением, быстро перешедшим в остервенение, кинулся на машину.

От растерзания заднее колесо машины спасли слишком короткие собачьи лапы: не смогли они, как ни старались, развить нужной скорости. Машина прогромыхала мимо нас, а уродец, напавший на неё, решив прекратить преследование,остановился рядом с нами. Глядя вслед грузовику, собака – уже тенором – так гавкнула ему вслед, что у нас зазвенело в ушах.

При ближайшем рассмотрении собаченция вызывала просто невыносимую жалость, но ещё более жалости была брезгливость и жуть, которую испытывает неподготовленный человек, внезапно столкнувшийся со змеёй. Мы, привыкшие к квадратному формату лайкообразной дворни, во множестве живущей по округе, были просто не готовы к такому явному уродству. Очень красивая, изящная голова с шёлковыми длинными ушами, с длинной, благородной мордой, умными тёмными глазами. К этой красивой голове было приделано слишком большое и неестественно длинное тело, сзади заканчивавшееся длинным крысиным хвостом, а снизу – узловатыми и кривыми крысиными лапками. Была она красивого гнедого цвета, цвета червонного золота, как та лошадь, что привозила в наш магазин хлеб, и короткая шерсть её лоснилась на солнце точно так же.

Цвет и состояние шерсти, красивая благородная голова притягивали взгляд, а крысиная сущность всего остального – отталкивала. Воспитанные на ужасах не так уж и давно закончившейся тогда войны, привыкшие к страшному виду культей рук и ног, многочисленных тогда инвалидов, мы, дети, готовые день-деньской возиться с Тузиками и Шариками, были шокированы этим уродцем. Молча стояли мы и брезгливо смотрели.

То, что произошло потом, вообще погрузило нас в жуткий мир нацистских концлагерей: собака повернулась к нам другим боком. У неё не было левой щеки и большей части верхней губы. Из этой жуткой дыры на свет божий глядели белоснежные зубы, сквозь которые виднелся розовый язык. С жуткой ухмылкой Весёлого Роджера покосившись на нас, собака просеменила мимо к палисаднику, в котором сонно дремали в пыли под сиреневым кустом куры, разморённые полуденным солнцем. Быстро-быстро работая лапами, собака выгребла под штакетником ямку и с трудом протиснулась под забор. Как ни коротки были её лапки, первых двух кур она убила в течение трёх секунд, пока они ещё пребывали в сонной дрёме фиесты. Схватив курицу за шею, собака попыталась трясти её как тряпку, на что податливая куриная голова живо ответила отрывом от тела. Голова тут же была выплюнута и схвачена следующая, а безголовая курица, брызжа кровью артерий и хлопая крыльями, шустро убежала в буйные заросли лопухов. Со смертью второй товарки остальные куры наконец-то очнулись и, истошно заорав на всю округу, бросились врассыпную. Собака, залившись звонким контральто, с азартом маньяка начала гонять их по палисаднику, быстро прикончив ещё парочку.

На шум под окнами из дома выскочил голый по пояс мужик в широченных штанах, а из магазина стремглав выскочил парень с авоськой, в сердцах закричав: «Чёртова перечница!» и кинулся что-то отвязывать от коновязи у магазина. Мужик в шароварах между тем схватил из-под ног увесистый камень и, матерясь, заскочил в палисадник. Со всего размаха он запустил этим камнем в уродливую собачину, но не попал, а собаку рассвирепил: она бросила недожёванную курицу и пулей кинулась на мужика, повиснув у него на матне между ног. Мужик испуганно ойкнул и замер, боясь шевелиться, а псина, утробно урча, дергалась и извивалась, пока не стащила с него портки до щиколоток.

Воспользовавшись тем, что шаровары накрыли собаку почти полностью, (из-под кучи тряпья были видны только задние лапы и хвост), мужик выскочил из штанов, заодно бросив на произвол судьбы свои тапки, и босиком, оставшись в синих семейных трусах, бросился на крыльцо, захлопнув за собой дверь перед самым носом поздно осознавшей свой промах собаки.

Псина вновь перешла на дискант и оглушительно орала под дверью, пробуя лапой и зубами открыть её. Тут подбежал парень с авоськой, размахивая верёвкой с ошейником. Отхлестав этой импровизированной плёткой собаку, парень надел на неё ошейник, хоть псина и огрызалась на него, после чего привязал её к штакетнику, подальше от двери. Зашёл в палисад, подобрал штаны и тапки, собрал дохлых кур в пучок и, тяжело вздохнув, постучал в запертую дверь. Мужик открыл, опасливо покосившись на привязанную собаку, и пустил парня в дом. Уродина лежала в позе сфинкса под забором, надменно ощерясь на белый свет своей мертвящей белозубой ухмылкой. Нам сделалось жутковато, и мы дружно бросились мимо магазина домой на родную улицу. Не помню, о чём там трещали девчонки, но свои мысли помню хорошо: зловредные фашисты не только ставили бесчеловечные опыты на военнопленных, но и собакам от них досталось не меньше – а как ещё можно было объяснить появление на свете ожившей ливерной колбасы на кривых и коротеньких ножках с изуродованной собачьей головой?

В начале сентября, когда мои спутницы стали ходить в школу, я возвращался один с дальнего пруда, неся нанизанных на прутик пескарей и вьюнов, с ореховой удочкой на плече. Жизнь тогда была совершенно другая, и не было ничего удивительного в том, что пятилетний ребёнок шляется с удочкой по окрестным прудам. Не помню, кто показал мне, как привязывается крючок к леске, но помню точно: привязывать рыболовные крючки я научился раньше, чем завязывать шнурки на ботинках. Проходя по дальним от дома улицам я увидел того самого парня, который шёл с ружьём на плече мне навстречу. У ног его, на веревочке, семенила уродина, а на поясе у него висел добытый чирок.

– Здравствуйте, дяденька! – издали заорал я. – С полем вас!

– Привет! – отозвался парень. – Спасибо. Только зачем ты меня «дяденькой» называешь? Меня надо просто Серёжей звать. Откуда про «поле» знаешь? Отец охотится?

– Нет, два дяди охотники.

– «Дяди» как я, или настоящие? Родные?

– Родные. Только они живут далеко и мне никак с ними на охоту не попасть. Может, возьмёте меня на охоту, дядя Серёжа?

– Ну-ка, покажи, что ты там наловил?

– А собака не тронет? – боясь подходить ближе, спросил я.

– Да она смирная, не бойся.

– Ничего себе, «смирная»! Я видел, как она с мужика штаны спустила, хоть от горшка – два вершка.

– Какого ещё мужика?

Я напомнил ему случай с курами. Сергей досадливо почесал затылок.

– Было дело! – неохотно признался он. – А откуда ты про это знаешь?

– Так мы там рядом стояли. В двух шагах от палисадника.

– Да? Я, видимо, так был расстроен, что никого, кроме мёртвых кур, не заметил. Вообще эта чёртова перечница – довольно сварливая баба. И упрямая, как осёл. Понимаешь, я в магазин шёл как раз мимо этих кур. Она встала и давай на них пялиться. Никак дальше идти не желала. Я её силой на верёвке утащил. Так она из ошейника вылезла, когда я её у магазина привязал, и побежала этих кур давить, пока я хлеб покупал. Пять рублей пришлось тому мужику за кур заплатить, – Сергей помолчал, глядя на собаку.

– Да подойди, не бойся! – снова позвал он через минуту. – Она, конечно, сварливая, но если уж сразу на тебя не кинулась, значит можно подойти. Только ты уж её не трогай, на всякий случай: может цапнуть.

– На эту уродину и смотреть-то страшно, не то чтобы трогать, – успокоил я его.

– Уродину? – удивился он.

– Какая-то колбаса с ножками, – подтвердил я. – На крысу похожа.

– Разве? – удивился Сергей. – А я и не замечаю. Привык, наверное. Я думал, что ты её уродиной назвал из-за покалеченной щеки.

– И щека у неё страшная, – согласился я. – Все зубы наружу. Это её немцы покалечили?

– Немцы? – Сергей рассмеялся. – Да ей всего второй год – она немцев в глаза не видела. Война-то уж двадцать с лишним лет как закончилась, а собаки так долго не живут.

И Сергей поведал мне о том, что весной пошёл с собакой на вальдшнепиную тягу. Встал на опушке, а собака куда-то пропала. Только начал вальдшнеп тянуть, тут он слышит, как где-то далеко в лесу заорала эта чёртова перечница. Он на лай бросился, гадая, что за зверя прищучила эта псина: хорошо бы, не ротозея какого, решившего набрать березового сока. Вбежал он в лес – что за притча? – собака сзади где-то далеко в поле орёт. Он обратно.

И неизвестно, сколько бы он бегал взад-вперёд, если бы не наткнулся на нору, из которой и доносился приглушённый землёю, а потому и казавшийся далёким, лай. Растерялся он, не зная, что предпринять, а тут из-под земли барсук выскочил и бросился было тикать, но Сергей ловко свалил его наповал семёркой. Тут из норы вылетала псина, вся в крови, и давай с ожесточением рвать убитого зверя. Он её насилу оттащил. Она даже цапнула его пару раз, но не очень сильно.

Когда все немного успокоились, он и увидел, что барсук вырвал щёку его собаченции. Посадил он её в рюкзак и почесал к дому, ломая голову, за каким лешим занесло его псину в эту нору? Только месяц спустя в охотничьем журнале вычитал он, что таксы – норные собаки, и лазить в норы за барсуками и лисами – их предназначение.

– Понимаешь, я её щеночком на рынке купил у какой-то бабуси. Я нагнулся к ней, погладить хотел, а она вцепилась мне в рукав и давай мне его драть, а сама так рычит потешно! Спросил бабусю: «Охотничья?» Бабка подтвердила, ну, я и купил её за рубль. Думал, буду с ней за утками, за вальдшнепами ходить. А она, как теперь выяснилось, для другой охоты создана. Правда, за утками тоже плавает. А ищет ли сбитых вальдшнепов – проверить, пока не удалось.

На охоту меня дядя Серёжа всё никак не брал, но я стал часто заходить к нему в гости. Псина меня терпела, но не отходила от меня ни на шаг: следила, как бы я чего не стащил, наверное. Однажды я потихоньку сунул в карман красивую папковую гильзу с пробитым капсюлем и взлетающей кряквой на боку. Псина тут же запрыгнула на кресло, рядом с которым я стоял, сунула свою узкую морду в мой карман, выловила из него гильзу, проигнорировав два красивых, вкусно пахнущих фантика от конфет, подобранных мною на улице для сестры, которая их коллекционировала, побежала к Сергею и положила гильзу у его ног. Тот, на моё счастье, ничего не поняв, потрепал её по голове и успокоил, сказав, что на охоту они не сейчас пойдут, а в выходные. Подобрав гильзу, Сергей засунул её на шкаф. Псина ехидно глянула на меня, зловредно ухмыляясь пиратской улыбкой.

Совершенно не помню её настоящего имени. Про себя я её называл «чёртова перечница», как повелось у дяди Серёжи в моменты его недовольства ею. Но очень хорошо помню, что есть ей удавалось с трудом: похлёбка плохо задерживалась в её пасти, и пол вокруг её миски всегда был залит супом.

Совсем уже дождливой осенью дядя Серёжа добыл крякового селезня. Я просто глаз не мог оторвать от мерцающей и переливающейся всеми оттенками изумруда головы. Я стоял и смотрел заворожённо на эту голову, пока Сергей ощипывал крякву на кухне. Потом он опалил птицу на газу и отрезал красные лапки и голову, которая осталась не ощипанной.

– А что вы с головой будете делать, дядя Серёж?

– Выкину: куда она нужна? Собака свежатину не жрёт, а больше она ни на что не годна.

– Подарите её мне, – попросил я.

– На что она тебе? Впрочем, бери, коли нужна.

Я схватил голову и, не чуя от счастья ног, кинулся на крыльцо обувать сапоги. Псина выскочила вслед за мной. Едва я натянул резиновые сапожки, подошла и забрала, самым решительным образом, утиную голову у меня из руки. Потом она убежала на кухню и положила голову к ногам Сергея. «Это ещё откуда? – удивился он. – У тебя, что ли, отняла?» Дядя Серёжа вышел и сунул мне утиную голову. «Не балуй!» – пригрозил он псине. И пошёл дальше возиться с уткой. Псина проводила его взглядом, и когда он исчез на кухне, вновь забрала у меня несчастную голову, но теперь уже никуда не пошла, а просто легла на крыльце, держа свой трофей в пасти, дожидаясь, когда я уйду. Спорить с ней я не стал, не стал и ябедничать Сергею, а, смирившись, поплёлся домой.

Это был последний раз, когда я их видел. Через пару дней начались заморозки. Пруды замёрзли. Дядя Серёжа в ночь пошёл на Клязьму ловить донками очнувшегося от летней дрёмы налима. Взял и псину. Утром ему надо было идти на работу. Клевало, видимо, хорошо, и он замешкался на реке. Возвращаясь домой, он думал срезать путь, чтобы не опоздать на завод, и не стал обходить замёрзшую старицу, а пошёл напрямик по льду. В двух метрах от берега он провалился. Старица была не слишком широкой, и он, раз уж всё равно намок, решил перейти её вброд, ломая перед собой не толстый ледок. Но к противоположному берегу старица стала глубокой. Дна он уже не доставал, а переохлаждение лишило его сил и воли.

В метре от желанного берега он и утонул. Когда его, через день, хватившись, нашли и достали багром из-под воды, то увидели висящую у него сзади на воротнике захлебнувшуюся псину, намертво впившуюся в телогрейку, в тщетной попытке не дать ему утонуть.

Вечная им память.

Чикин Александр. Казань