«Новый Континент» Американский литературно-художественный альманах на русском языке
Однажды у моей подружки Милки Стальниковой (она же «Мадам де Сталь», она же «Девушка по имени «Гёрл», она же «Лиза Бричкина»), весьма пикантной в своей необузданности во всём, alles домашние (и дикие) родственники ушли в дальний речной круиз – mother, father, sister, brother in the river тру-ля-ля – и мы по этому поводу устроили праздник в честь дня рождения ещё не Сэра Пола Маккартни. Сам Пол, к счастью, не пришёл, но мы и без него неплохо управились с обстановкой всеобщего взаимонепонимания.
Милкин учёный сосед Гоша – инфантильный Херакл-интеллектуал с миниатюрной грудной клетью, наделённый множеством духовных совершенств, но не имевший твёрдой поступи на пути к природному атлетизму – в качестве дополнительно приглашённого участника встречи, будучи подвергнут участию, нажрался первым, ощутив гостеприимство в полной мере. (Существенная, на мой взгляд, разница: быть самым пьяным, пусть и первее всех, и быть единственным пьяным. В первом случае беды нет. Во втором – беда есть).
Он всегда нажирался первым, вопя при каждой раздаче голосом Родиона Халдеева (Rod Stewart): «Залпом! Залпом!», за что впоследствии приобрёл неромантическое прозвище «Артиллерист». Уронивши сервант с дорогой посудой и поставив уцелевший в катаклизме прозрачный в связи с наличием хрусталя будильник на восемь часов, он от усталости вышел с целью курить на огромный, как опрокинутый трёхстворчатый шкаф балкон, несправедливо доселе обойдённый его игристым вниманием. С собой хорошо воспитанный Гоша никого не пригласил для умственной ни-о-чём-беседы, поскольку исправно смолил кубинские сигареты Partagas и сильно боялся затмевать людям праздничные дни бодрым запахом противозачаточного курева, столь популярного на зажатом в коммунистические тиски Острове Свободы.
Выдержав экологически безопасную паузу, мы, как были, без прикрас, тоже вышли на дополнительную уличную жилплощадь, строго учитываемую домоуправлением. Этаж по-прежнему был четвёртым, балкон с видом не на море был, на удивление, цел, но Гоши в нём не было. Да и никак не могло быть, потому что Гоша был сильно занят – его соседское тело, лёгкое, как след от полёта жужелицы, живописно лежало далеко внизу, меж кудрявых по ранне-летнему трогательных деревьев, на изумрудно-зелёной юной травке, и широко раскинутыми в различные стороны света руками было похоже сверху на величественную скульптуру – символ крупного бразильского города Рио-де-Жанейро. Гоша лежал с карманами набитыми воробьями и никому не желал зла, хотя сильно пах, источая запахи. Запахи были запахами высокой концентрации продуктов полураспада. Дуриана.
Лёг очень интеллигентно, аккуратно. На плоскость родной планиды, а не повис на проводах, как солдатское бельё, препятствуя прохождению электричества. Это было полное единение человека с природой. Без посредников. Комары обрадовались его сытной беззащитности, а разнузданная трясогузка отдавила ногу. Но оторопь не брала его.
Все внезапно обнаружили беспомощность и столь же внезапно испугались. Или сделали это в обратной последовательности, но сделали обязательно, не обладая ещё привычкой самообладания в условиях неопределённости, не говоря уж об условиях хаоса. Изрядная обнаружилась сумятица.
Потом громкой, слегка запоздалой гурьбой скатились по лестнице вниз, презрев антискэтинг и развив неплохое участливое ускорение. Мы обошли его как стоячего, в бессловесном ужасе пуча глаза. Гоша неподвижно возлежал в стиле ар-деко и не притягивал взгляд своим видом, как раненый геликоптер. Его сплющенное, близкое к почве опрокинутое лицо было похоже на лицо неизвестного человека из дверного «глазка» при хорошем дневном освещении. Такое лицо лучше хранить в ведёрке за дверью и надевать только по особому распоряжению. Фатальный портрет булыжного цвета: покоем обманутые глаза и быстрая складка на горестном лбу.
Мы ожидали встретить комья кровавой земли, но не встретили. Трава, в отличие от молодости, была помята.
Трава зелёною рукою
Покрыла многие места.
Заря багряною зарёю
Выводит новые лета.
А.П. Сумароков. Ода вздорная III.1759
Все смотрели на неё (траву) и на Гошу, ожидая милостей от природы. И милость, недолго плутая, пришла.
Пришла почему-то не одна, а вкупе с поддельным военным чином не в чинах, в краденой парадной форме, на которой было много скрипящей кожи, с пустым гвоздеватым посылочным ящиком в руках. Он, скопившись возле нас своей мебельной фигурой, бликуя подозрительно новенькими наградными значками и усиленно ведя мало зрелищные раскопки в собственной носовой полости рта, узрел неизбежность осуществления оказания помощи и пошёл нестройным строевым шагом гадить в недавно посаженные акационные растения (романтичнее, конечно же, было бы написать «пошёл срать в молодые акации», но атмосфера события не вздымала романтизм), похрустывая по дороге водянистой зеленью битого бутылочного стекла и делая ладонями нижних конечностей аплодисменты в далёкую асфальтовую округу. Его внешний вид, несмотря на то, что большинству мужчин военная форма всегда была к лицу, был некрасивым и вызывал сочувствие, как вид шаркающей стоптанными тяжёлыми мужскими ботинками хромой старухи в застиранном байковом цветастом, когда-то, халате, с повязанным вокруг развалившейся талии дырчатом тёмном шерстяном платке, на подступах к больничной столовой.
Избегая ощущений долго находиться в центре общественного внимания заинтересованных людей, улетевший свысока Георгий-трансформер неожиданно для всех сел на отбитую планетой Земля и подвергнутую водочной амнезии стройную как у серны задницу, даже не протестировав своё внутреннее состояние органов. (Упал – вставай. Ты растёшь). Взъерошенная вихрем удовольствий причёска отражала деятельность эрегированного мозга.
Девушки взвизгнули, юноши сделали вид, что они здесь случайно, а Гоша внятно сказал: «В магазин больше не пойду. Ноги чота не держат». Затем уверенно-окончательно встал, бросив рваную худую тень на осунувшийся детский занозистый «грибок» и развязной походкой располневшего в отпуске жокея, тяжело, как на горном велосипеде, двинулся без лифта в покинутую редким способом милкину квартиру, не имея в дороге привычки использовать при подъёмной ходьбе перила. Там, крепкий, как двурогая наковальня, сильно обрусевший Икар продолжил счастливо проводить время и закусывать, посвятив оставшийся вечер себе, увлечённо бесчинствуя и ничего не ведая о своих воздушных приключениях и превосходно раскрытых аэродинамических свойствах собственного тела.
Таким образом, он остался жить дальше на радость многим людям, сохранив вертикальную улыбку, способность иногда думать, складывать и умножать в столбик и по-прежнему помнить свою фамилию, имя и отчество (имя отца). И это было сильно. Это было – как выиграть Уимблдон. А был бы трезвый – разбился б вдребезги. Насовсем. Forever. Нахер. И не помнил бы своих паспортных данных, которые обязан декламировать наизусть каждый советский человек, даже если он ненароком выпал из неродового гнезда, совершив незапланированный падёж.
Прошло несколько дней и мы получили почти счастливую возможность загладить свою вину перед Георгием, которую мы все в глубине души (не сговариваясь) чувствовали, не уследив за его перемещениями в нижних слоях атмосферы, имевших цель в который уже раз Кафку сделать былью.
(В нас, очевидно, проснулась совесть. Не подкреплённая материально. Невозможно, на мой взгляд, объяснить феномен такой совести. С точки зрения объективного рационализма такая совесть только вредна. Иррациональна. Но она есть. С каждым днём всё у меньшего количества людей, но всё-таки есть. Это вдохновляет).
Гоша снова позволил себе. Опять. Много. С бывшими верными товарищами по парте. А на следующий день совершил стандартную утреннюю ошибку, свойственную многим увлекающимся натурам. Он некорректно опохмелился, уничтожив по чистой неосторожной случайности все запасы спиртного в родительском доме – начале начал, включая такие изысканно-тонкие текучие жидкости, как придуманную немецким кёльнским народом летучую смесь Eau de Cologne. Наш трансцендентальный оптимист закончил похмельную трапезу хитовыми брэндами: «Огни Москвы», «Среди лип», «Пиковая дама» и снова получился сильно пьяный. И его снова поджидало, ломившееся сквозь занавески, непростое утро.
Но всё ж природа дьявольски мудра,
Когда ведёт к рождению утра.
А.Парпара
Утро оказалось не просто не простым, а технически и технологически крайне сложным. Расстроенные басурманским налётом на милый сердцу алкогольно-парфюмерный арсенал керосиновой лавки, которого при разумном потреблении могло хватить на целый календарный високосный год, слабо подверженные гуманизму, не пьющие даже в терновнике папа-физик и мама-врач (интересно, поменялась бы ситуация, если бы папа был врачом, а мама физиком?) во избежание скучных им сыновьих поползновений в направлении винного отдела, закрыли несносное дитя (enfant terrible) в его же квартире, согласно милицейской прописке, не по-родственному тщательно заперев снаружи все громкие замки и тяжёлые засовы. Как в замке Иф. И даже не поцеловали с отвращением, «уходя на работу». Образовался конфликт интересов.
Налётчик Эдмон проснулся голый, мёртвый, нецелованный и ещё пьяный, учитывая злой эффект от исторически сложившегося в его минимизированной для еды утробе («Сopia ciborum subtilitas animi impeditur» – «Избыток пищи мешает тонкости ума») слоистого пролетарского коктейля с нетрадиционно вязкими ингредиентами, предполагающими наружное использование. И у него были грустные глаза. И он сильно хворал от вчера.
Мрачная темница была на запоре, а яркий солнечный свет, радостно заливавший её всю, раздражал своей постыдной весёлостью, беззастенчиво проникая внутрь головы сквозь навсегда слипшиеся, опухшие веки ничего не видящих пассивных глаз. Жить дальше Гоше хотелось не очень. Бесчинствовала мигрень. Мозжечок был расшатан, психи захватили сумасшедший дом, но голь на выдумки… А Гоша был гол…
Мой телефонный аппарат издал тревожный велосипедный звонок вполне определённого цвета. Это был с трудом телефонирующий Георгий, замурованный роднёй с соблюдением всех сложных правил возведения фортификационных сооружений, мычащий кошкиным голосом международный сигнал бедствия SOS. Он просил не быть ему родной матерью, и тем более родным отцом, а побыть немного в группе захвата.
Сострадание к похмельно-страждущим, даже наипервейшим врагам – национальная черта русского характера, и эта черта погнала меня к Гоше-другу, с целью доставить ему меркантильную радость.
Я захватил из дома две бутылки водки, бутылку жёлтого и тягучего плодового сока, пяток домашних пирожков «с капуской-иичком», вызвонил Вохмана из Трагедии #1 в помогающую поддержку и поехал на встречу с прекрасным.
«Прекрасное» с дерзким достоинством маньячило на балконе(!) пятого этажа, будто оно находилось не в обычной московской «трёшке», а на мраморной веранде особняка в Малибу со скользящими дверьми. Больной был невнимательно одет и держал в руках длинную верёвку марки «шпагат». Внизу уже обнаружился скоростной Вохман с красивой лакированной корзинкой, где находились жёнины клубки с шерстью, безжалостно проткнутые толстыми спицами и две пыльные бутылки портвейна «777» – набор первокурсницы.
Пока мы ехали, Гоша – человек! – всё продумал и уже спустил на утреннюю землю два крепких стула с матерчатыми овальными спинками и гнутыми ногами, подбитыми маленькими войлочными подковками для удобства перемещения мебели по гладкой плоской поверхности.
– А если я не опохмелю своего дружка? – тихонько гаркнул я, приближаясь. – Что тогда будет?
– Тогда у тебя будет неопохмелённый дружок, – ответил страдалец резонно.
– Этого не будет! – твёрдо сказал я голосом Квентина Дорварда и Гоша отдал конец.
Свой конец. Один из двух концов своей же верёвки. Мы привязали к нему вадикову корзинку (без клубков), поклав туда бутылку водки, два пирожка и записку с пожеланиями здоровья и успехов в учёбе (не орать же такие глупости на весь двор). Корзинка с матросско-парусной сноровкой поплыла вверх, но быстро вернулась, обнаружив внутри себя два маленьких гранёных стаканчика (учебные?), открывательницу и клочок бумаги с иероглифами: «Спасибо». Мы все трое (вся Троя?), имея друг друга на виду, выпили. У Гоши пошло плохо (немудрено!) и он, змей, выплеснул остатки водяры из своего стакана вниз. Один склочный брызг попал на рукавчик большого сурового Вохмана и он громко нарушил утреннюю общественную тишину: «Эй, наверху там! Мать вашу! Потряхивай! На одного льётся!». Свои претензии мы подробным матом изложили также в отправленной наверх записке. Нам пришёл ответ: «Простите люди. Больше – никогда». Мы письменно простили, отправив ввысь телеграмму.
Вскоре меж верхами и низами завязалась оживлённая переписка. Это было похоже на обмен мнениями политическими заключёнными, отбывающими свой срок на разных этажах крепости.
Мы послали наверх ещё один пирожок и почувствовали себя одной большой Красной Шапочкой, тоже имевшей садистов-родителей, постоянно выгонявших её с продовольственной передачей в тёмный криминогенный лес, страшный подкаченными волками традиционной сексуальной ориентации. Волков мы не боялись. Ориентаций тоже. Мы находились в некоторой опаске появления дровосеков в милицейской форме, но они, к счастью, не пришли. Как всегда, впрочем.
Зато пришла радостная Милка с бутылкой вина «Вазисубани» (в народе: «Возьми зубами»), которую она крепко держала перед собой, как самурайский меч. Добрый Вохман, завидев девушку, отчётливо произнёс: «В зале мест нет. Только со своей мебелью». Милка нисколько не расстроилась от слов и приняла активное кратковременное участие в нашей подпольной беседе, сидя прямо на траве в любимой ею всегда позе «Медного всадника».
Мы быстро освоились в милко-гошином дворе, поближе сошлись с жильцами. Вадик властно полулежал на стуле и вязал, держа шерсть на брюхе, симпатичную шапочку-менингитку (неуёмны его таланты!), прерываясь только на громкие фразы, выпить и закурить. Я вслух разговаривал с Гошей, а Милка ушла – то ли домой, то ли за продолжением своего вина. Щегольнула умом и скрылась.
Верёвка к тому времени уже превратилась в сборище разновеликих грязноватых узелков, похожих на секретное послание древнего племени майя. Интересно, что это мы такое написали потомкам?
Пустая корзинка валялась у всех в ногах. Рабочий день в стране был в разгаре и кругом была не лунная ночь.
Гоша, устав от телеграфной связи, уже без напряжения ума, громко, на весь околоток, перечислил нам все сорок лошадиных фамилий, выбросил по замысловатой траектории (используя большой и указательный пальцы правой руки) весело брызгающий искорками короткий окурок и исчез в глубине комнаты навсегда.
Мы выдержали паузу имени Великого Актёра Василия Ивановича Качалова (Шверубовича), занесли тронутые горем стулья к доброжелательным напряжённым соседям и вместе с полусвязанным головным убором и корзинкой отправились в пивную – понижать градус. Что было глупо и непрофессионально, но кончилось хорошо.
Таким вот образом, не взирая на преграды предыдущего поколения, мы вернули свой моральный долг и облик неразумному Гоше.
Впоследствии он ещё не раз впадая в искушение выпить и проявляя дюжую изобретательность создавал множественное разнообразие новых по химическому составу форм напитков из ограниченного (конечного) числа исходных алкосодержащих элементов и смесей. Но каждый раз предосудительно смело выживал, что трагедией, конечно, не является.
Александр Бунин
Рисунок художника Игоря Варченко