Андрей Ладога | Платье для Королевы

(Очерк, похожий на нечто)

Мне посоветовал встретиться с Камой Каблуковым его друг, писатель, автор поэмы «Мертвые души. Том третий» господин Ивановский.

– Поговори с Камой, – Ивановский протянул мне мятую, неряшливо засеянную хлебными крошками салфетку с корявым номером телефона, – напишешь очерк, напоминающий рассказ. Или повесть, похожую на очерк. Или хотя бы роман. В стихах. Словом, скажи слово о художнике Каме Каблукове.

Мы сидели с Ивановским недалеко от Зауральского Союза писателей, в кафе с неземным названием «Три с половиной поросенка». И все эти полтора часа, слушая ровное бормотание Ивановского про «графоманскую прозу жизни», я думал: «А что это за четвертый поросенок с несчастной судьбой? Няф-Няф? Нюф-Нюф? Нэф-Нэф? И отчего только половина его фигурки – какая? – фигурирует в названии заведения? А может быть, это Ниф-Ниф, который сложной тонкой натурой раздоился, ровно как доктор Джекилл?»

– Позвони Каме. Я его предупредил. Он тебя с женой познакомит. У Камы новенькая Клара, жена. Напиши о нашем мастере, и полуинтеллигенция Кургана будет помнить о тебе неделю в веках.

Мне захотелось, чтобы обо мне помнили. Хотя бы неделю. И я позвонил.

– Смольный на проводе, – прокричал в трубку Каблуков, – чего надо?

Я пояснил «чего надо».

– Делов-то, – закричал Каблуков, – да, приезжай! Но только на ты. Да хоть сейчас. Да, у нас сегодня рыба на обед… кажется! Мое имение в Шепотках, дом, ясен пень, зеленый, номер тринадцать. Бис!

Я заказал такси и поехал в дачный поселок Шепотки, в «имение» Камы Каблукова. Дорогой думал, что это за имя такое – Кама? Стал вспоминать всех своих знакомых Кам. Вспомнился Кама Гинкас, режиссер, с которым я не был знаком. Вспомнился малознакомый мне Кама Магупча, загадочный персонаж московских окололитературных посиделок. Магупча был из Камеруна. Или из Кении? И вот Кама Каблуков… Еще думал о том, как и чем живет уже пожилой, но все еще неизвестный провинциальный художник? Куда он девает свое самолюбие? Чем оправдывает жизнь?

Такси остановилось у аккуратного, зеленого цвета домика, номер 13, «бис». Своим настороженным казенным цветом и огромным, но единственным окном на фасаде домик отчего-то напомнил мне собачью конуру. Художник Кама Каблуков был строг, хмур, прям, худ, лыс, сед и пег остатками волос, подслеповато дальнозорок, цепок рукопожатием. Джинсы. Широкие детские подтяжки с Микки-Маусом. Клетчатая рубашка. Модные туфли. «Левоскульно» подстриженная седая борода как бы бросала миру односторонний вызов. Лысина пафосно сияла, намекая на библейские мысли. Кама напоминал фермера из Техаса, который странным образом оказался в неизвестной ему земле – Зауралье. Не любопытствуя, Каблуков пунктирно спрашивал: «Прямо из Москвы? Да?! Нет!?», «Жрать хочешь? Нет?! Да?!», «Или вы там все зажравшиеся?», «Живописью насладишься? Да!? Нет?!», «Что за издание?», «Это меня старый фендрик Ивановский сосватал?»

– Ивановский, да. Издание «Московский дилетант». Возможно, там выйдет очерк о вас. Кама Артемьевич, давайте начнем с ваших работ, обед после.

– Давай после! – облегченно согласился Каблуков. И напомнил: – На ты!

Мы прошли в чистый, светлый дом. Ощущались ароматы оливкового масла и кофе. Двуспальная кровать, круглый стол, три стула – мебель, которая давно уже мечтала о помойке, как об избавлении. Онемевший архаичный электрофон «Вега-101». Виниловые пластинки «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады», «Поет Карина», Давид Тухманов «По волне моей памяти» – не затихающие звуки вечного Советского Союза. На обложке диска Тухманова я увидел фиолетовый штамп «Уценка». Ниже имела место торопливая надпись шариковой ручкой «70 коп».

– Очень уютно, – я осторожно оглядел убогую обстановку, – удобно.

– Да, у нас очень удобно, – согласился Кама, – удобств в доме столько, что не хватает места, поэтому некоторые удобства у нас во дворе.

Все стены дома были увешаны живописью и акварелями. Работы Каблукова напоминали красивого Пабло Пикассо. Тут же пришло название очерка «Игра в Пабло Пикассо». Затем я осмотрел вторую стену. И мысленно поменял название очерка: «Игра в Поля Гогена». Или «Игра в Анри Матисса»? Акварели напоминали рисунки-раскраски для подростов… Похожие пейзажи. Форматные натюрморты. Обнаженные девушки с одним лицом. Клара?

– Жена сейчас подъедет с рынка. – Каблуков незамедлительно отозвался на мои мысли. Я вздрогнул. – С рыбой вернется, – добавил Кама, – так что ты не волнуйся и держи себя в руках!

– Не волнуясь, я держу, – я обнял себя руками.

– Отлично! Да?! Нет!? А?! – блестя глазами, Кама, еле сдерживаясь, восторгался своими работами, нервно оглаживая бородку. – Почти гений! Нет?! Да!? Почти чистый талант! Без примесей! Да! Нет?! А?!! Работаю на будущее. Я со всей ироничной серьезностью. Понимаешь? А?! Да!? Нет?!

– Пытаюсь. А что за имя у вас… у тебя? Прости, всю дорогу думал…

– Это папа у меня был из Перми. Большой был оригинал и назвал меня именем великой русской реки, на которой стоит Пермь, так я и стал Кама. Это для печати, можешь использовать.

– Действительно, оригинально! – согласился я, разглядывая изображение плетеной бутыли, похожей на бутыль Ренато Гуттузо. «Игра в Ренато Гуттузо»?

– Ты точно – идиот! Ты представь, у тебя родился сын, и ты назвал его… Волга! Или Обь! Или Ока! А?! Каково?! Волга Андреевич! Обь Иванович! Ока Сергеевич! Бред же!

– Ну…

– Енисей Евгеньевич! Дон Николаевич! Амур Игоревич!..

Кама Артемьевич еще долго прикидывал варианты, выказывая отличные знания географии, а я перебирал его наброски голых девушек. Думалось так: «Игра в Эдгара Дега»? Или правильнее де Га?

– Вопрос не в том, почему и зачем придумали второй завтрак, – бубнил Кама Артемьевич, – вопрос в другом: «Отчего нет третьего завтрака?»

– Кто мешает тебе быть первооткрывателем третьего завтрака?

– Я сам. Я – неуверенный лидер… Есть хочешь? Или я уже тебя спрашивал?

– Не хочу. Спрашивал. Я только что из «Трех с половиной поросят»

– Однако я хочу. Идем в кухню.

В кухне шатко жил облезлый гарнитур, у которого не было ни одного прямого угла. Каблуков «самостоятельно создал» завтрак, то есть, едва не промахнувшись, криворуко разбил на чугунную сковороду несколько яиц. Яйца медленно и хаотично растеклись слезливыми желтками.

– Вот как Вася до этого допер, – в состоянии крайней задумчивости сказал Каблуков, разглядывая свою нелепую яичницу, – вот они, абстрактные композиции Кандинского.

Затем Каблуков подлил мне остывший кофе и с чувством выполненного долга с облегчением сел напротив.

– Разрешенно раздетые женщины, вот и весь мой путь в искусство… Ты же про это хотел спросит?

– Хотел, но ты уточни!

– Уточняю! Представь: провинциальный поселок, пыль, скука, кругом вечный Леонид Брежнев, «Блокнот агитатора», съезды партии, «Ленинский университет миллионов», СССР, и тут на почте я увидел огромную яркую марку – голая тетя. А было мне на ту пору лет шесть. Или семь. Я был потрясен! Многие годы спустя я осознал, что увидел «Спящую купальщицу» Огюста Ренуара. С существенным уточнением: «Булочница». И я стал интересоваться марками «по искусству», отдавая предпочтения женским образам. Именно эти разрешенно раздетые женщины и привели меня в изостудию, а потом в художественное училище. Меня вдохновляла эта ситуация: голая натурщица перед художником. Вот и весь мой путь в искусство. Вот так я и стал никому не известным провинциальным живописцем с учениками-подкаблучниками… о чем, впрочем, не жалею…

Я не заметил, как в доме появилась Клара, жена Каблукова… Сначала я ощутил ароматы: только что скошенная трава, сухая чистая кожа, что-то тонкое парфюмерное, все запахи объединяло одно – свежесть. Затем я увидел пестро трепещущий, легкий сарафан, проворные женские пальцы, немую улыбку, и быстрый оценивающий взгляд огромных серых глаз. Клара вскинула руки и спрятала за уши рыжие волосы. Отчего-то подумалось, что там, под сарафаном у неё ничего не надето… Испытывая чувство неловкости, я узнал Клару по наброскам Каблукова, я как будто увидел её раздетой. Незаметно с нашего стола исчезла чугунная сковорода с неряшливой нетронутой яичницей, остатки холодного кофе и куски заветренной булки.

– Идите в комнату, – тихо приказала Клара, – скоро будем обедать.

– Клара, этот пожилой юноша приперся к нам в Зауралье из этой их обожравшейся Москвы, – представил меня Каблуков, – будет учить нас жизни, и, заодно, писать обо мне очерк, одобряешь?

– Очень! – прокричала Клара из кухни. – Я готовлю рыбу! И овощи!

– И мне, – сказал я в пряные ароматы кухни, – и я очень рад!

Видимо, не придавая мне никакого значения, Каблуков вдруг стал откровенным…

– Веришь, – бубнил Кама, – за последние четыре года я не заработал ни копейки. Кому нужен не очень здоровый пожилой мужчина за пятьдесят? Я думал, ладно, может, я буду зарабатывать мало, но чтобы совсем ничего?

На столе возник свежий хлеб. Салат из помидоров. Сыр. Зелень.

– Так не бывает, – вяло возражал я, – чтобы ничего и постоянно не получалось.

– Бывает.

…После многолетнего брака Алла Петухова, «Петухова и Петухово», бывшая жена Каблукова всё же подала на развод. Затем Алла разменяла их жилье на однокомнатную квартиру и комнату. В эту комнату Алла и перевезла Каблуков «с моей Кларой». С немолодой уже шеи Аллы безработный Каблуков благополучно перелез на прекрасную белую шею своей новой гражданской жены Клары Самолётовой. Клара, бывшая ученица Каблукова в свое время благоразумно забросила живопись, закончила бухгалтерские курсы и стала работать на овощной базе. Клара покорно кормила Каблукова, одевала его, давала карманные деньги…

– После развода с Аллой, сомневаясь, я все же вынужден жить с Кларой, – понизив голос до «подпольного», сетовал мне на ухо Каблуков, – зачем она меня подобрала, ума не приложу! Бог мой, что за дичь я несу?

Я оценил тяжелое положение Камы – Клара была в два раза моложе Каблукова.

– Вот и вся моя история про искусство и жизнь, только это не для печати.

Мне стало грустно, я уже знал, что не буду писать об этой живописи. Кому интересны вторичные, а значит, скучные версии Гогена и Матисса? Всё на пограничной грани фола, кича, нормальности – живопись, отношения, разговоры…

– Если что-то напишется, то я вышлю вам… тебе текст.

– Лучше бы ты про Курган написал. Вот есть город Майли-Сай о котором никто ничего не знает, а про Курган знают еще меньше. А это обидно!

Я не успел подумать: «Что это за Майли-Сай такой?»

– В Майли-Сай я практику проходил во время учебы в училище, – отозвался Каблуков, – еще во времена Советского Союза, – затем, подумав, добавил, – молодость хороша хотя бы тем, что ничего не болит…

– Напишу и про Курган, – сказал я.

Мысль о Кургане мне понравилась. Написать о городе. О Каме. О Кларе… «Каблуков и его Клара»? Или «Клара и её Каблуков»? «Клара Кама Курган»? Кто из них «хозяин в доме»?

– Про сомнения хотел тебе пожаловаться, – пожаловался Каблуков, – ты же вроде писателя, как будто литератор, как бы драматург – подскажи!

– Чем могу…

– Вот, понимаешь, сплю я с Кларой и никаких сомнений! Ем и ни в чем не сомневаюсь. Занимаюсь живописью – сомнений нет и в помине. Но стоит задуматься на секунду… – Каблуков, задумавшись, замер.

– Одолевают сомнения?

– Не то слово! Иногда мне кажется, что я думаю сомнениями. И это убивает.

– Так твое искусство выживания просто: ешь, спи с Кларой, пиши, и ни о чем не думай! А, главное, береги свою кормилицу…

– Я так и делаю, – энергично прошептал Каблуков, чутко прислушиваясь к звукам и запахам кухни.

Мне показалось, что Клара слышит нас.

Рыба была превосходной и мы почти не разговаривали за обедом. И готовит она хорошо, подумал я о Кларе, что-то с ней не так. Не могут люди вот так жить, догадываясь или даже зная все друг о друге. Но они живут. Глядя на эту странную, явно неравную пару я никак не мог понять, почему? Зачем? Отчего? Нехитрая загадка женской души, которая, тем не менее, не разгадывается. О чем это ты? Ты даже не можешь понять, есть там что-то под этим её сарафаном? Или нет? А уж душа… Я вспомнил своего московского приятеля, пожилого уже писателя Алика Бормотухина. «Интересно, – рассуждал Бормотухин, – а есть ли у женщин душа? И если она есть, бессмертна ли женская душа?»

Я вдруг понял, что я завидую. Вот живет такой Каблуков бессмысленным певчим дроздом, под собою не чуя свою собственную жизни, и в «левоскульно» подстриженную бороду не дует. Будет новый день, будет и пища. И дела у него нет до того, что он живет приживалом на белой молочной груди своей Клары. А я чую под собою свою жизнь? А кто чует? А может быть, Каблуков, сам того не ведая, пытался решить какие-то невероятные, недоступные для моего понимания задачи? Просто у него не очень получается. Пока не получается… А может быть, это все вздор.

После обеда Каблуков, как мне показалось, привычно отгородившись от мира, открыл блокнот с зарисовками обнаженных девушек, а я помог хозяйке с посудой. Клара старательно мыла посуду, я неуклюже вытирал тарелки, думая о том, что про сарафан и белье можно понять только прикоснувшись. И я решился…

– Можно задать тебе интимный вопрос? – я отчего-то перешел на шепот. И почувствовал, мы можем поговорить по-настоящему.

– У нас в Шепотках и слов-то таких не знают. – Клара густо покраснела. – Это тебе нужно для понимания творчества Камы?

О, Господи!

– Это мне нужно для понимания жизни.

– Спрашивай, – сгорая от любопытства, Клара смешно подвигала покрасневшим кончиком носика.

– Зачем тебе нужен… не совсем удачливый художник? – неожиданно для себя я спросил совсем другое, – тебе же двадцать шесть лет.

– Двадцать семь…

Я разочаровал Клару. Она явно ожидала другого. Это было странно, но молодая красивая Клара не производила впечатления экзальтированной особы, напротив, она была практична и рассудительна до расчётливости. Более всего Клара напоминала старательную отличницу, парадоксальным образов оставшуюся на второй год.

– А что мне делать? – шепотом, но твердо спрашивала, утверждая, Клара, – в Кургане очень трудно найти нормального непьющего мужчину. К тому же, без меня этот гений умрет с голоду. Каблуков – моя миссия, мой крест, судьба, если хочешь. И мне с ним не скучно, а это важно. А кроме прочего, мне директор уже твердо пообещал, он возьмет Каму сторожем на нашу овощную базу. Морковку тоже нужно кому-то стеречь… А кое-кто, допустим, прилетел, а потом, конечно же, улетит в свою Москву. А Каблуков надежный, как жернов на шее, он никуда от меня не улетит. К тому же он мне комнату оставит. И эту дачу.

– Вы с ним даже не расписаны, – вспомнил я некстати.

– Это не твое дело, а дело времени, – терпеливо пояснила Клара.

– Не уверен, – тут я был совершенно уверен.

– Как тебе рыба? – ловко и незаметно подменив тему, Клара, нахмурилась.

– Рыба, как и ты – восхитительна!

– Я купила деревенских сливок. Ты кофе будешь?

– Буду.

И тут Клара, заканчивая «душевный разговор», невпопад процитировала мужа:

– Кама Артемьевич работает на будущее.

Формальный кошмар будней был понятен: непризнанный в свои «пятьдесят плюс» лет «гений» трудится для «грядущих поколений», а муза вдохновляет мастера, работая «по совместительству» бухгалтером на овощной базе. Мне вдруг показалось, что глуховатый Каблуков слышит нас. А пусть!

– Я не верю в миссию, крест, судьбу и единственную любовь. Дети умирают от рака. Кругом жизни без любви. Увечья будничны, как прогулка в магазин. Жизнь для избранных, смерть – для всех.

Подумалось: «Как будто я с ней пять лет прожил…»

Клара, замерев, беззвучно закрыла лицо руками.

– У тебя кофе убежит, – я немного испугался.

– Не убежит! – с твердой ненавистью выговорила Клара.

И я трусливо вернулся к неизвестному миру гению. Бездумно разглядывая одинаковые автопортреты Камы, услышал историю его автопрозвища.

– Обожаю этот жанр – автопортрет. Особенно когда женщины себя пишут. Особенно в жанре ню. Это мое любимое – обнаженный женский автопортрет. Но я о другом… Как-то я расписался на своей акварели, еще в художественной школе, то есть, поставил инициалы, смотрю: «К.К». И я тут же себе придумал прозвище: «Ка-Ка». Многие художники пишут автопортреты, а я вот, вдобавок к этому, придумал самоироничное автопрозвище! Талантище, да?! Нет!? И фамилия у меня отличная, для моих учеников. В советские времена в студии «Струна и кисть, и вечное перо!» у меня были ученики – подкаблучники. Но это не для печати.

Клара стеснительно кого-то уговаривала по телефону. Через пару фраз я понял, Клара пыталась угодить своей маме…

– Он скоро устроиться на работу, и мы распишемся. Даже если ты совсем не веришь в себя, надо все же чуть-чуть верить. Мама, у меня уже есть один ребенок – Каблуков! Ему шесть лет!

Я замер. И подумал, отчего-то все важные вещи в Шепотках говорят шепотом. А может быть, все важные вещи и нужно говорить вот так – шепотом?

С полотна на меня смотрели по-человечески собачьи глаза Камы Каблукова.

– За свои пятьдесят с хвостом лет я не сумел заметить ничего выдающегося в моей жизни, – еле выговорил Каблуков, – далекие загадочные страны, яркие интересные люди, подъем духа за мольбертом, плотные пачки денег в руках… То есть, видимо, было нечто необыкновенное, но я ничего не заметил. Вероятно, не смог. А ведь я – художник. Бессмертный! Да?! Нет!? Что же говорить о вас, простых смертных? О пекарях, токарях, пахарях. О несчастных врачах и учителях. О работниках моргов. О полицейских. О людях, что тратят свои бесценные жизни в дешевых офисах. Ты представляешь, как незаметно и никчемно вы истаиваете свои жизни? Самая нелепая моя графика выше всех ваших жизней, ценнее всех прочих занятий. Это – не для печати.

– Вероятно, нечто выдающееся у тебя впереди?

– С моей Кларой у меня бывает выдающееся и именно что впереди. А если серьезно, в мои годы выдающееся впереди бывает только в дурацких рассказах!

– Так я и пишу рассказ, – сказал я, затем хотел добавить «дурацкий», но, застеснявшись, не добавил.

– Вот и пиши!

– Я не понимаю, ведь Клара – счастье, чудо, радость твоя… Да?! Нет!? А?!

– Клара – подарок Господа. Но с таким довеском в сомнениях, что лучше бы этого подарка не было. Я знаю, а она подозревает, что всё закончится скоро и закономерно – пройдет год-два и Клара встретит такого вот балбеса как ты и вспоминай потом, как её звали. Это тоже не для печати.

И опять у меня возникло ощущение, что Клара слышит наше с Камой перешептывание. И возникло название рассказа: «Шепотом в Шепотках».

– Именно поэтому ты не женишься на ней?

– Именно поэтому. Распишемся, а потом она уйдет от меня и оттяпает половину имущества, как Алла.

– А может быть, ты ошибаешься? Может быть, Клара любит тебя? Может быть она – жена декабриста? Маленький храбрый и преданный солдатик?

– Все так! И декабриста и преданный, но – до поры.

– Что будешь делать, когда Клара, как ты полагаешь, уйдет от тебя?

– Буду жить здесь, на даче, – Каблуков вздохнул, – а комнату в Кургане буду сдавать. Но, может быть, найдется еще более глупая, чем Клара женщина. Было у меня две жены, будет… еще две.

Оптимистичный ты идиот, подумалось, хотя…

– Дам объявление в газету «Курган и Курганцы», – продолжил Кама, – в том смысле, что сдается дача, бесплатно, но с пожилым художником, которого надо кормить.

– Отчего на твоих полотнах так много не записанного пространства? – мне было невыносимо говорить об этом, но говорить с Камой «о жизни» было еще хуже. – Отчего так много белого на акварелях?

Отчего таким болванам достаются такие королевы? Боже, объясни мне!

– Если у дурного сочинителя, вроде тебя, не хватает слов, он использует многоточия. Так и я. Белое и не записанное – это мои многоточия. Пусть зритель додумает, что кому нравится… Это, кстати, не для печати.

– Отчего так много голых девиц?

– А кому нужна одетая правда? – глуповато спросил у никого Кама. И никому же ответил: – Никому. Все нужна только голая правда.

За окном, скандально залаяв, пробежала собака. Писклявый детский голос прокричал: «Боцман! К ноге! Не трогай Паштета!» Взревел кот. Паштет? Свет в доме стал мерно меркнуть – тучи закрыли солнце. Кофе был допит. Клара в задавленной истерике закончила разговор с матерью. Где-то в отдалении, по диагонали неба прокатился через крышу дома гром…

– Мне пора.

Мы с Камой вышли на крыльцо. В руках у Каблукова была какая-то потертая папка с тесемками-шнурками. Едва не выронив, я достал телефон и вызвал такси.

– Кама, может быть, тебе вновь начать преподавать? – предложил я. – Возродить студию «Струна и кисть, и вечное перо»?

– Если честно, – Каблуков вздохнул, – я не Леонардо и не умею возрождать. И преподавать не умею. И если уже совсем честно, то я даже не умею быть художником. С большой твердой буквы «Хэ». Могу только с маленькой вялой поникшей. Не умею быть успешным. Как выяснилось, я совершенно не могу жить без советской власти. Я даже яичницу не умею жарить. Я не умел жить без мамки, то есть без моей жены Аллы, а вскорости не смогу жить без Клары. Я умею завтракать, обедать и ужинать. Умею пить кофе. Спать умею. И с Кларой тоже. Умею рисовать раздетых девушек. На рассвет умею смотреть, на закат. Читать мысли умею. В хозяйстве я бесполезный человек… А вообще, я сейчас в пограничной стадии полураспада: выпадают волосы, разрушаются зубы, портится зрение. Уже почти ничего не хочется, но все еще чего-то мне надо. Хочется, чтобы мне приносили еду, хочется рисовать моих голых женщин, пуская даже это и будет кич, и хочется, чтобы меня оставили в покое. Предсмертная полоса жизни. Это не для печати.

Подошла машина. Каблуков сунул мне в руки папку.

– Это – оправдание моё, дарю! Ты будешь счастлив, тут в основном бабы. Голые!

– То, о чем я не смел просить, спасибо!

– Я же говорил тебе, я умею читать мысли. А вообще, знаешь, если уже совсем-совсем честно и совсем не для печати, то я не гений.

– И я не гений. Это иногда случается среди людей…

– А зачем тогда жить?

Я сел в такси и захлопнул дверцу. Я не знал ответа на этот вопрос. А Каблуков не знал, что Клара уже почти устроила его ночным сторожем на свою овощную базу. А Клара не знала, что Каблуков не собирался на ней жениться и оставлять ей в наследство дачу в Шепотках и комнату в Кургане. Я не знал, что думать.

В машине, кстати, играла Matia Bazar, артистичная, чудесная вещь Vacanze Romane. Arrivederci, Шепотки! Мне было здесь странно, но и хорошо здесь было мне.

Я развязал шнурки-тесемки и раскрыл папку. И увидел раздетую Клару. Ей это шло. Без сарафана. Без мужа… Отчего Клара живет с этим простофилей, с этим сомнительным гением, который похож на собаку с бородой? Почему кафе называется «Три с половиной поросенка»? И как все же звали этого поросенка? Нёф-Нёф? Ноф-Ноф? Было ли у Клары белье под сарафаном? Что за город такой Майли-Сай? Сколько лет Каме? Нет ответов. А всё оттого, что Курган – колдовское место.

Тучи, сделавшись серьезнее, сгустились. В помрачневшей действительности листы графики Каблукова засветились девичьими выпуклостями и белыми полями многоточий. Я пролистал альбом до финала, до последней акварели, где было изображено безголовое платье. Мне сделалось дурно, я понял – Каблуков обманул меня.

– Дождя не будет, – сообщил водитель.

– Успокоили…

– Будет потоп!

Мы уже подъезжали к гостинице, когда я сообразил – Клара почему-то так и не вышла меня проводить. Не поздоровалась при знакомстве. И не попрощалась. Так что же? Я закрыл папку. Теперь ты навсегда будешь со мной, но это не для печати.

Одним мощным ударом гром легко расколол небо, и Курган мгновенно исчез за бесконечными струями ливня. Таксист сбросил скорость и включил «дворники». Казалось, мы осторожно двигались по дну огромного аквариума.

– Приехали.

– Да, приехали… – выходить из такси мне не хотелось…

Андрей Ладога
(Москва – Курган, Шепотки – Москва, июнь, 2017)