Сергей Жуковский | Сорок

I

Сегодня – сорок дней,
как нет
тебя со мною.
Этот свет
отличен от того лишь тенью
меж здесь живущими
и теми,
чьи души из мирской юдоли
однажды вырвались на волю.

Тень эта –
за полночный стон,
когда уснул
и видишь сон:
набат бессонницы звенящей,
себя, бессонного, –
в парящих
бесплотных кущах
иль владеньях
воздушных замков сновидений.

В моей руке твоя рука –
худа,
беспомощна,
хрупка –
дрожит немного,
и боюсь я
запястья только лишь –
без пульса.
А всё, что нынче есть меж нами,
мироточит уже слезами.

Закатной ржавчиной твой лик
облит, как золотом.
На миг
инако мыслю –
звёздной высью.
Да, богомаз-иконописец
тебе не нужен.
Небу любы
и так молящиеся губы.

Мольба заломанных локтей,
людей молва –
ещё лютей,
чем боль,
рождённая любовью,
любовь,
измученная болью.
И от казны сердечной разве
остались козни лишь да казни.

Сегодня – сорок дней,
как ты
ушла в пространство пустоты,
в непостижимые приюты,
где вечность сплюснута в минуты,
живёт мгновенье больше времени,
а время жизни – йоты менее.

Ты встала,
щупая босой
ступнёй домашний тапок свой.
Волной взлетело одеяло
и успокоилось.
– Куда мы –
сегодня вечером? А если
нам отобедать, милый, вместе?

Орава пьяниц,
строгий чин
метрдотеля.
Сеть морщин
и склеротический румянец,
и глаз блестящих карих глянец
бледнели,
таяли.
Чудесны
оркестра джазового всплески.

Певуч и тонок хмель аи.
– Тс-с-с… Ничего не говори…
Как звать меня?
Увы, не помню.
Спины изгибы под ладонью,
огня исполненное танго
и шёлка жаркого.
Паланга.

В моей руке твоя рука –
нежна,
порывиста,
хрупка.
Я нёс тебя сквозь залу.
После,
витрины высвеченной возле,
ты обернулась с лёгкой,
зыбкой
усталой,
тающей улыбкой.

XI

Ты обернулась,
ёжась чуть,
и вдруг заколотила в грудь
мою ладошками наотмашь.
И тут же рухнула.
– Не помнишь?
Как – лань,
подкошенная выстрелом.
Не слишком, милая, я – быстр?

Не прошибаю ль крепким лбом,
хрустальной памяти альбом,
ограду каменную прошлого?
Дождя неспешного горошины
кропят нам лица.
Или – звёзды,
в пути мерцающие слёзном?

Сегодня – сорок дней, как нет
тебя со мною.
Лунный свет
всего лишь – солнца отраженье.
Не прекращаемо движенье
во мне – с истока и до устья –
планет,
галактик,
прочих сгустков.

Открыть достаточно глаза
и явь рождает чудеса –
огонь небесный,
точкой точно,
пунктиром зябким,
многоточьем
рисует мне твой дивный абрис
и звёздной почты тайный адрес.

На коже матовой лица
фиалок шёлковых пыльца
благоухала.
Декорации:
ажур затейливый акаций,
в окне распахнутом не тленна,
бледна, безоблачна – Селена.

– Какая – дивная Луна, –
сказала ты.
Обнажена
спина, вся – в родинках.
Едва я
хотел сказать, что…
Ты, вставая
с бокалом красного игристого:
– В вине, – мне улыбнулась, – истина?

И в ночь июльскую ушла.
Заря, сгоревшая дотла,
к утру подёрнулась туманом.
Как сладко тешиться обманом
и упиваться послевкусием
любви,
вина,
лаванды,
устриц.

Мгновенье дивное спустя
точь-в-точь – капризное дитя –
весна меняла настроенье
который раз.
И брызгал веером
неон реклам по чёрным лужам.
– Родной мой, что тебе – на ужин?

Лисички – с брокколи?
Суфле?
Сыр бри?
Спагетти?
S’il vous plait.
До синевы небес был выбрит
двойник мой мартовский гибридный.
Ты – в платье лёгком, словно облако:
– А я люблю, когда – чуть колко.

Берёзы выпунцовел верх
софит Светила и померк.
Осталась сизая окалина.
Твоя улыбка – неприкаянна,
душа моя,
и чуть лукава:
– Коньяк, мой милый, иль – какао?

XXI

Но ты была в уже дотла
сгоревшем прошлом.
Не зола
тревожит нынче сердце –
пламя
того, что было между нами.
И – с нами.
А воспоминаньями
не оживить огонь желаний.

Обмолвился и ухватить
едва мерцающую нить
вспорхнувших слов невмочь уже мне.
В апоплексическом круженье
приставки,
суффиксы да корни
в нагорный путь зовут.
Доколе?

Как одинокий, чахлый чих
ушей
казалось бы,
ничьих
вовек не в силах потревожить,
так вызвать мор земной не может
отдельный exitus letalis.
Ты не ушла.
Ты улетала.

При созерцании грозы,
при осязании росы
босыми ножками – по клеверу.
от хлада юга к зною севера,
в моих объятьях или тайно,
ты то рыдала,
то взлетала.

Сегодня – сорок дней,
как твой
нежнейший шёпот – не со мной.
– Смотри, родной, какая малость
от зорьки утренней осталась… –
в окно ты ткнула сонным пальчиком.
– Такой стыдливой, но запальчивой.

Увы,
двор холоден и пуст:
уснувший «Опель»,
вербы куст.
Манишкой белой кот бродячий
блеснёт в песочнице.
Не зрячи
глазницы окон.
Жесть на крыше
горит огнём багрово-рыжим.

И никому нет дела в час
зевотно-слёзный ни до нас,
ни до прикрас
и ни до красок –
бемолей белого иль красного
диезов.
В баре – только кьянти:
– Тебе налить, нагая пьяница?

Я знаю: нет в вине вины.
Какие ж сны среди весны
тебе пригрезятся?
Метели,
что только в мае отлетели?
В скрипучих охах сонных сосен –
дыханье тихо спящей осени?

А что, коль каждый писк и всхлип
бороздкой крохотною влип
на грампластинку мирозданья
в подобострастном ожиданье
иглы соскока с оборотов?
Отгул внезапный – средь работы.

Но часто,
только засбоив,
обмолвки призрачной мотив
в заворожённом повторенье
перерождается в творенье
самостоятельное,
точно
ошибка есть предтеча творчества.

XXXI

Сегодня – сорок дней,
как мгла
тебя собой заволокла.
В моей руке была мгновение
рука твоя.
Миг упоения
во взбаламученную воду
нырнул бытия обратным ходом.

В перекипевшие лета
безликих сует.
Ни щита,
ни счёта нет рукопожатьям
да лобызаниям с объятьями –
обрядов прочих,
лишь помеченных
прикосновением беспечным.

Поведать кто мне может: где ж –
обломки рухнувших надежд
и оговорок небывалых?
В каких архивах и подвалах –
неразделённые поныне
сердца влюблённых, подлых имя?

Ах, упованье на творца?
Творец, утри-ка пот с лица.
Рысцой – в мертвецкую.
Там – бирки.
Галопом после – к Музе пылкой.
И в конуре сырой и душной
смерть отмени великодушно.

Ошуюю – табачный прах.
И в перепачканных руках –
круговорот чернильной влаги
на девственном листе бумаги.
Одесную – журчанье лиры
на рифах моря,
рифмах мира.

В дрожащем зыбко мираже
я утопаю
и уже
дышу пучиною солёной,
как вдруг увижу опалённый
среди безумья океана,
пустырь – в оранжевых барханах.

Увижу в пене пядь земли
и караванов корабли,
плывущих в мареве багряном.
Прибоем рваным,
нервным,
рьяным
я буду выброшен на острый,
непроходимый, дикий остров.

В моей руке – твоя река
уж обнажила берега
неполнокровных нынче русел,
и пальцев судорожных узел –
не больше, чем воспоминанье
о не случившихся свиданьях.

Несостоявшаяся жизнь
моя, пожалуйста, ужмись
в одно случайное мгновенье –
из впечатленья в упоенье –
что взором нас соединило.
– Родная, здравствуй.
– Здравствуй, милый.

Сегодня – сорок дней.
Окно
закрыто настежь.
Пусто.
Но,
лишь только справившись со вздором
сравнений,
поисков,
повторов,
с тобою умер я,
чтоб вечно
жить ожиданьем нашей встречи…